Прогулки по Нью-Йорку с томиком О.Генри

Лето в Нью-Йорке выдалось пожарче, чем в Москве (правда, без горящего торфяника). Индекс жары, который определяется совместным воздействием тепла и влажности, зашкаливал за сто градусов по Фаренгейту, значит -- под 40 по Цельсию. И вдруг вечером 2 августа грянула гроза. Такого зрелища я еще не видел: весь небосвод в пульсирующих прожилках молний! Воды Ист-Ривера удваивали их число, повторяя полыхающий рисунок неба. Прямо по Пастернаку: "Сто слепящих фотографий ночью снял на память гром".

Чтобы в полной мере оценить гениальную точность пастернаковской метафоры, надо вспомнить, что в то время, когда писались эти стихи, вспышка при фотосъемке была магниевой. Не нынешний прирученный блиц, упрятанный в пластиковое окошко, а открытый огонь -- вольная, хотя и портативная молния. Она рождалась из горстки порошка, воспламеняемого электрической искрой, и все окрестное пространство заливал ослепительный свет.

Я еще застал это чудо фототехники. Начинающим репортером мне как-то довелось попасть в горное кавказское село, где городской театр показывал выездной спектакль на военно-патриотическую тему. Однако главным героем неожиданно стал мой спутник -- ас фоторепортажа Генрих Мочейкис. Каждый раз, когда он выстреливал свою магниевую молнию, колхозные зрители, -- а это, надо сказать, были молокане, работящие, спокойные люди, -- дружно поворачивали головы, стараясь понять, как он это делает.

Генрих Иванович, седой, величественный, похожий на слегка выродившегося громовержца Зевса, функции которого он в данном случае выполнял, раздраженно показывал залу глазами, что смотреть надо туда, на сцену. Зал смотрел, но то и дело оглядывался. Когда фотокор снова исторг инфернальный свет, молокане не выдержали и зааплодировали. Что было совершенно не ко времени, поскольку как раз в этот момент фашисты на сцене мучили нашего партизана, попавшего в плен. Устраивать по этому поводу овацию было бестактно. Даже чисто политически....

Но я, что мне свойственно, отвлекся. Так вот, в пастернаковской строке в поправке нуждалось только число: в небе над Нью-Йорком синоптики за два часа грозы зарегистрировали не сто, а около 7 тысяч ударов молний. Одна из них со снайперской точностью угодила в 25-летнего певца из рок-группы "Ганг-Ганг данс" Натана Мэдокса. В это время он со своей подружкой азартно плясал под долгожданным дождем на крыше шестиэтажного дома в районе Маленькой Италии на Нижнем Манхэттене. Они собирались к друзьям в Бруклин на барбекю, но из-за ливня задержались и решили полюбоваться игрой стихии с крыши. Молния ударила в голову Натана и вышла из босой ступни. Девушка потеряла сознание, но осталась жива.

Я пытаюсь разглядеть в этой грустной истории некий мистериальный знак, но кроме пошлой сентенции: "Не играйте с огнем, тем более небесным", в голову ничего не приходит. Прости, Натан...

А на следующий день каменные ущелья Манхэттена снова плавились от жары. Идешь по улице и попеременно окунаешься то в жар, то в холод, словно принимаешь контрастный душ. Дело в том, что из стеклянных дверей магазинов и офисов прохожих обдает мощными выбросами кондиционированной прохлады. Это особенность летнего Нью-Йорка, в котором повсюду неутомимо гонят воздух кондиционеры. Городские власти даже попросили жителей экономить электроэнергию, чтобы ее хватило для всех обладателей этих приборов. В летнюю пору на них приходится треть потребляемых городом киловатт.

В такие дни зеленые лужайки Центрального парка, усеянные голыми телами, напоминают пляж. Многолюдно и в других зеленых оазисах, которых, кстати, в самом большом городе Америки не так уж много. Я видел только один сквер, аллеи которого даже в пик зноя оставались пустынными, -- Грамерси-парк на пересечении Лексингтон-авеню и 21-й улицы.

Если это и не самая выдающаяся достопримечательность Нью-Йорка, то самая, на мой взгляд, причудливая. Малолюдность парка объясняется тем, что пользоваться им имеют право только жильцы окружающих особняков. У каждого есть свой персональный ключ, которым и отмыкаются высокие железные врата единственного в Нью-Йорке частного парка.

Краткая история его изложена на мемориальной доске, прибитой у упомянутых ворот. В 1831 году, когда нижняя часть Манхэттена, так называемый Даунтаун, активно застраивалась, некоему Самуэлу Б.Рагглзу пришла в голову идея нарезать земельные участки вокруг Грамерси-парка и распродать их так, чтобы покупатели стали совместными владельцами этого зеленого уголка. Мысль оказалась счастливой, потому что благодаря ее реализации вокруг парка быстро выросли особняки один нарядней другого. Архитекторы словно вели творческий спор друг с другом, строя здания в викторианском и готическом стиле, в традициях греческого и итальянского возрождения. Сегодня -- это островок элегантной красоты Европы XIX века посреди кварталов достаточно однообразных каменных громадин. Чисто американских.

Владельцы особняков многократно менялись, но из рук в руки, как эстафета времени, передаются заветные ключи от парка. Перебирая их, наверное, можно составить уникальное собрание семейных саг. Но я расскажу лишь об одной.

Мой сын, российский гражданин, работающий в Нью-Йорке, живет в 15 минутах ходьбы от этих мест, и я много раз проходил мимо Грамерси-парка. Сквозь высокую ограду в листве проглядывают позеленевшие от времени бронзовая спина и затылок в пышных кудрях. Поначалу я ошибочно принял эту скульптуру за Карла Маркса, но быстро понял, что владельцы частного парка вряд ли поселили бы у себя принципиального врага частной собственности. Тогда, может быть, это другой основоположник -- Самуэл Б.Рагглз? Наконец, в одном из справочников мелькнуло имя -- Эдвин Бут, актер. Так я окунулся в историю, полную шекспировских страстей.

Тень великого драматурга потревожена не случайно. Эдвин Томас Бут (1833-1893) принадлежал к знаменитой актерской семье, прославившейся исполнением шекспировских ролей. Отец Эдвина -- Джуниус Брутс Бут (1796-1852) -- играл в Лондоне в "Отелло" с самим легендарным Эдмундом Кином. Тот был благородным мавром, а Джуниус -- коварным Яго, его погубителем. Интересующий нас Эдвин, старший сын Джуниуса, до сих пор считается самым выдающимся театральным актером Америки. Дебютировал он в Нью-Йорке в 16 лет в роли Ричарда III из одноименной пьесы Шекспира, а обретя зрелость, был особенно хорош в роли Гамлета, которого сыграл сто раз подряд.

Театр, которым он руководил, современники считали школой актерского мастерства. А в 20-ю годовщину со дня его смерти на Бродвее открылся театр, так и называвшийся: "Театр Бута". Еще через шесть лет в Грамерси-парке в его честь был воздвигнут памятник. Тот самый.

Как выяснилось, Эдвин Бут жил через дорогу от сквера в красивом сером особняке и тоже был ключевладельцем. Об этом рассказано в 1-м номере журнала "Theatre mаgazine" за 1919 год, опубликовавшем репортаж об открытии памятника. Автор подчеркивает, что в бронзе великий актер запечатлен именно в том настроении, с каким он обычно начинал на сцене свою классическую роль принца датского: на лице блуждает задумчивая улыбка, на челе -- печать мысли. "И когда упало покрывало, -- патетически восклицает журналист, -- словно по сигналу, из-за туч выглянуло солнце, осветившее изящную бронзовую скульптуру".

"Подозрительно знакомые слова", -- подумал я. И неожиданно вспомнил: это же Никита Хрущев на каком-то партийном форуме в Кремле вдруг оторвался от бумаг, вдохновенно простер руку к окну и сказал: "Смотрите, товарищи, солнце выглянуло, как только мы заговорили о черной металлургии!" Зал восторженно зааплодировал. Вот как глубоки корни публицистических штампов! Впрочем, к обещанным шекспировским страстям это отношения не имеет.

Ими была пронизана судьба третьего Бута, младшего брата Эдвина. Джон Уилкс Бут (1833-1865) по семейной традиции тоже стал актером шекспировского репертуара, однако свою самую знаменитую роль сыграл в другом спектакле. 14 апреля 1865 года, через неделю после того, как южане, проигравшие Гражданскую войну, капитулировали, Джон застрелил Авраама Линкольна.

Возможно актер, фанатично преданный делу южан, мысленно называл свое последнее трагическое представление "Убийством тирана" и был рад, что у него окажется много зрителей. Он проник в ложу театра в Вашингтоне, из которой президент смотрел спектакль, и в упор выстрелил ему в голову. Потом Бут-младший спрыгнул на сцену, сломав себе ногу, и, прихрамывая, скрылся. Преследователи обнаружили его в амбаре, сразу же взятом в плотное кольцо. Началась пальба. 32-летний Джон Уилкс умер от огнестрельных ран. Преобладает мнение, что он застрелился.

Мне показалось примечательным, что в Нью-Йорке примерно через полвека после этих событий был открыт памятник родному брату "врага народа". Ведь Джон Бут оборвал жизнь одного из наиболее почитаемых в Америке политиков вскоре после избрания его президентом на второй срок. Можно ли себе представить бронзовое изваяние в советской Москве, скажем, в честь родного брата Фанни Каплан (не знаю, правда, был ли таковой у дамы, стрелявшей в Ленина), даже если бы этот гипотетический брат обладал самыми выдающимися достоинствами? Между прочим, в наших энциклопедических изданиях Бута-младшего долго называли "агентом плантаторов"...

Однако после блужданий по лабиринтам истории пора вернуться на улицы летнего Манхэттена, чтобы продолжить прогулку по нижней его части. Слава у нее не такая громкая, как у верхней, застроенной высоченными небоскребами -- визитной карточкой Нью-Йорка, но и она таит много любопытного. Так, в двух шагах от Грамерси-парка я набрел на симпатичную таверну "У Пита", на витрине которой крупно выведено: "Это место обессмертил О.Генри, который написал здесь рассказ "Дары волхвов".

Во времена, когда Советский Союз был (или казался) самой читающей страной мира, в каждом уважающем себя доме на книжной полке стоял синий двухтомник О.Генри, изрядно потрепанный по причине частого чтения. Это важная подробность. В ту пору мгновенно сметалось все, что выбрасывалось в книжные магазины или объявлялось в подписку. Даже 8-томное собрание сочинений Рабиндраната Тагора, хотя дальше первого тома никто не продвинулся -- я проверял. Великому индусу нашлось другое применение: фисташковый корешок его книг позволял создавать смелые колористические решения в сочетании с обоями. Но О.Генри, повторюсь, читали запоем и без конца цитировали.

Конечно, я сразу же вспомнил остроумный и трогательный рассказ про волхвов с характерной для американского писателя неожиданной развязкой. С удовольствием окунусь в него еще раз, не потому, что сомневаюсь в эрудиции читателей, а потому что после кровавых российских драм -- и в кино, и в книгах, и в жизни -- особенно приятно временно переместиться в романтический, чуть наивный и неизменно добрый мир О.Генри.

Давайте вспоминать вместе. У молодых супругов Джима и Деллы было неважно с деньгами, но имелись два сокровища, составлявших предмет их гордости: у него -- карманные золотые часы, доставшиеся от отца и деда, у нее -- каштановые волосы, ниспдавшие до самых колен. Был канун Рождества, и Делла для того, чтобы сделать подарок любимому мужу, тайком от него продала за 20 долларов свои роскошные волосы и купила платиновую цепочку простого и строгого рисунка для часов Джима. Тех самых, которые он в свою очередь продал, чтобы приобрести набор черепаховых гребней, так подходивших к водопаду каштановых волос Деллы. В общем, подарки пришлось на некоторое время отложить подальше. Но главное сокровище осталось при наших героях -- их любящие сердца.

А причем здесь волхвы? "Они-то и завели моду делать рождественские подарки", -- заканчивает свой рассказ О.Генри. И ведь он прав! Волхвы, ведомые звездой Вифлеема, проделали долгий путь, чтобы поклониться только что появившемуся на свет младенцу Христу и передать ему святые дары -- золото, ладан и смирну. То было первое Рождество и первые рождественские подарки...

Ну а мы всей фамильной мужской компанией -- я, сын, внук -- отправились к "Питу". Небольшие выгородки слева, именуемые почему-то будками, были заняты, поэтому мы уселись на высокие табуреты у стойки бара. Таверна, основанная в 1864 году, стилизована под то время, когда в нее заходил О.Генри, -- старинные гравюры, фотографии, пожелтевшие газеты. На стене перед нами висело фото легендарного мэра Нью-Йорка Ла Гуардия Фьорелло, имя которого носит один из городских аэропортов. "Цветочек" (Little Flover), как ласково называли его ньюйоркцы, вооружившись бейсбольной битой, свирепо колошматил по батареям бутылок с подпольным виски. На дворе во время съемки был "сухой закон".

Зато на полках от обилия выпивки рябило в глазах (я разглядел даже бутылку с этикеткой "Столичной" -- привет с далекой родины). Возможно, этот контраст способствовал возбуждению алкогольного аппетита у гостей "Пита". Рядом еще один раритет -- черная деревянная доска с надписью "Как прожить на 15 долларов в неделю". Ниже -- подробный расклад, как именно:
"Виски и пиво -- $ 8
Пиво и бренди для жены -- & 1.40
Мясо рыба, бакалея -- в кредит
Рента -- заплатить на следующей неделе
Виски в середине недели -- & 1.50
Страховка для жены -- 50 центов
Сигары -- & 1.20
Кино -- 60 центов
Пинокль в клубе (разновидность карточной игры, похожей на безик, который мне, по правде говоря, тоже неведом. -- Прим. авт.) -- 50 центов
Ставки на ипподроме через букмекера -- 50 центов.
Еда для собаки -- 60 центов
Нюхательный табак -- 40 центов
Покер -- & 1.20
Итого: 16 долларов 40 центов
Подсчет показывает: придется залезать в долг. Поэтому пиво и бренди для жены вычеркиваем".

Расчеты такого рода, наверное, занимали немалое место в жизни героев О.Генри, людей, в основном, не слишком богатых, но со своими духовными запросами. Помните "трех мушкетеров", которые, сидя на скамейке в Юнион-сквере -- кстати, неподалеку от "Пита", -- составляли заговор, как завладеть долларом, имевшимся у миссис Питерс, жены Д'Артаньяна, их вожака? Этот доллар, -- пишет о.Генри, -- был "целым, настоящим, имеющим законное хождение, годным для уплаты пошлин, налогов и страховки". И конечно же, для того, чтобы опрокинуть стаканчик ("Предвестник весны").

Ну а нас, людей другой эпохи, более всего поразил масштаб цен. В меню, которое принес бармен, он был на порядок выше. Кстати, как раз 15 долларов, на которые, если верить черной доске, можно было жить неделю, покуривая сигару и запивая ее виски, стоит маечка с эмблемой таверны "У Пита".

Потягивая пиво (внук пил сок), мы спросили у бармена, где любил сидеть О.Генри? "Всегда в первой будке," -- ответил он, должно быть, в тысяча первый раз.

Первый от угла столик -- открытый -- располагался у окна с отличным видом на оживленный перекресток. Но писатель облюбовал следующий столик, в будке у глухой стены, -- видимо, не хотел, чтобы суета за окном отрывала его от рукописи.

Так вот где сочинял свои занимательные истории Вильям Сидней Портер! В прошлом бухгалтер маленького банка, он сбежал накануне ревизии, поняв, что денег в кассе недостает. Добрался до Мексики, но вернулся, когда узнал о тяжелой болезни жены. Наручники на его руках защелкнулись сразу после похорон. В тюрьме Портер поверх полосатого халата носил белый. Мальчиком он помогал дяде-провизору, и его определили в тюремную аптеку. За решеткой узник написал свой первый рассказ "Рождественский подарок Свистуна Дика", поставив под ним случайно пришедшее на ум имя -- О.Генри. Дебют оказался успешным -- новелла зэка была опубликована в рождественском номере "Журнала Мак-Клюрс". Не с тех ли пор ему полюбились рождественские сюжеты?

В 1901 году О.Генри перебрался в Нью-Йорк, где в одном из журналов получил заказ -- писать каждую неделю по новелле. Вот тогда-то писателю, жившему недалеко от "Пита", и пригодилась уютная первая будка. Всего О.Генри, умерший в 1910 году, написал 273 новеллы и роман "Короли и капуста".

Признав в гостях ценителей творчества самого знаменитого завсегдатая таверны, бармен поинтересовался, какое его произведение нам нравится больше всего. "Дары волхвов", -- ответил мой сын, желая доставить ему удовольстве, -- судя по вывеске, для "Пита" это -- фирменное блюдо.

-- Это лучшее, -- одобрил бармен тоном бакалавра литературы. -- А мальчику что нравится?

Признаться, я думал, что Алеша назовет "Вождя краснокожих", но внук в очередной раз меня удивил: "Последний лист".

Помните? Худенькая, миниатюрная девушка чахнет от туберкулеза. Осень, холодный ветер, дождь. Больная, не отрываясь, смотрит в окно, за которым на глухой кирпичной стене дома вьется старый плющ, и считает, сколько осталось листьев? "Когда упадет последний лист, я умру", -- шепчет она. И тогда ее сосед, старый неудачливый художник, все еще надеющийся создать шедевр, ночью под дождем, в момент, когда упал последний лист, нарисовал на его месте новый -- темнозеленый у стебелька, но тронутый по зубчатым краям желтизной распада. Утром умирающая девушка, как обычно выглянула в окно, и поразилась: несмотря на непогоду, листок так и не отлетел. В этом она увидела знак свыше -- не сдаваться! И -- спаслась. А старый художник умер от воспаления легких. Но он все-таки успел написать свой шедевр.

Невозможно представить себе, сколько слез пролили над этой новеллой читатели! Наверняка больше, чем воды в Гудзоне.

События в "Последнем листе" происходят в небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера, в Гринич-Вилледж, где селилась художественная богема. Рассказы нью-йоркского цикла, вошедшие сборник "Голос большого города", обычно имеют точную топографическую привязку. Я даже обвел на карте Нью-Йорка ареал обитания героев О.Генри. В основном это Нижний Манхэттен -- старый город, совершенно непохожий на открыточный Нью-Йорк. Он застроен кирпичными домами в несколько этажей, с небольшими палисадничками, ступеньками у подъезда и пожарными лестницами на фасаде. По ним, подпрыгнув и подтянувшись, можно забраться на любой этаж, что очень беспокоит полицию. Но железные лестницы по-прежнему висят, а кое-где их выкрасили в кокетливый белый цвет, что очень украсило темные строения.

Геометрическим центром литературных владений О.Генри является знаменитый небоскреб "Флатирон", по-русски -- "Утюг". Впрочем, у писателя родилась и другая ассоциация. В рассказе "Квадратура круга" решающее событие происходит "у острого угла здания, которому смелый замысел архитектора придал форму безопасной бритвы". Именно здесь, у подножия "Флатирона", на углу Бродвея, 5-й авеню и 23-й улицы, заклятые враги Кол и Сэм, предки которых на протяжении многих поколений вели кровавую вендетту в горах Кэмберлена, бросились в объятия друг другу. Они почувствовали себя родными в круговерти множества чужих, неизвестно куда спешащих прохожих.

Строительство 21-этажного "Утюга" -- самого старого из сохранившихся небоскребов Нью-Йорка -- завершилось через год после переезда О.Генри в этот город. И судя по всему, необычное здание, выросшее у Мэдисон-сквер-парка, произвело на него огромное впечатление. Об "Утюге" он вспоминал постоянно. В новелле "Персики" рассказывается о герое, который проходит через невероятные приключения, чтобы раздобыть персики для своей возлюбленной, -- на пороге ночи она почему-то возжелала именно их. Наверное, в начале XX века снабжение в Нью-Йорке было поставлено хуже, чем сегодня, потому что заполучить этот плод Малышу Мак-Гарри никак не удавалось. Вместо персиков, для которых был не сезон, ему упорно предлагали апельсины.

И все же продовольственный заказ был выполнен, хотя Малышу изрядно намяли бока. Забежав по пути в аптеку, он попросил проверить, все ли ребра у него целы (не будем забывать, что героя ждала брачная ночь, или то, что от нее осталось). И услышал обнадеживающий ответ: "Ребра все целы. Но вот здесь имеется кровоподтек, судя по которому, можно предположить, что вы свалились с "Утюга", и не один раз, а по меньшей мере дважды".

А знаете, что сказала молодая супруга, когда Мак-Гарри уже под утро вложил ей в руку персик? "Гадкий мальчик! -- влюбленно проворковала она. -- Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела апельсин".

Между прочим, небоскреб, напоминавший одновременно утюг и безопасную бритву, был постоянно на устах не только у О.Генри, но и у его современников. По Нью-Йорку прошел слух, будто на перекрестке у "Утюга" гуляет сквозняк, задирающий дамам юбки. И мужчины валом повалили к этому месту.

Любопытно, что оценку "Флатирону" в рассказе "Мишурный блеск" дает и профессиональный архитектор. В свои 22 года Чандлер "считал архитектуру настоящим искусством и был искренне убежден -- хотя и не рискнул бы заявить об этом в Нью-Йорке, -- что небоскреб "Утюг" по своим архитектурным формам уступает Миланскому собору". Однако не будем переоценивать компетентность этого заключения: О.Генри в Милане никогда не был, его герои тем более, так что их любовь к "Утюгу" оставалась неколебимой.

И наконец, еще раз об Эдвине Буте, который, несмотря на то, что умер за восемь лет до появления О.Генри в Нью-Йорке, вывел на него петляющую нить этого повестования. Напомню, что Грамерси-парк с его бронзовой скульптурой -- сосед "Пита". Так вот, странники-актеры, собиравшиеся в сумрачной и обветшалой гостинице "Талия", вели диспуты об актере, сто раз сыгравшем Гамлета. "Угрюмые, молодые комедианты с подвижными адамовыми яблоками, -- пишет О.Генри о людях, которых хорошо знал, -- столпившись в дверях, разговаривают о знаменитом Бутсе" ("Святыня"). Это не описка -- так, через "эс", писалась фамилия великого актера в прежних русских переводах американского писателя.

Гуляя перед отъездом в последний раз по территории О.Генри, я подумал, чего бы недоставало ему здесь сегодня? Предупреждаю: мой ответ заведомо субъективен и никак не претендует на абсолютную истину. Может быть, собачьего лая, как иногда недоставало его мне, старому собачнику?

Собак в Нью-Йорке -- великое множество, и их вполне можно считать предметом национального культа. Для собак существует сеть специализированных магазинов, парикмахерских, клиник, домов отдыха, похоронных бюро и кладбищ. Меня умиляет, как прилежно подбирают американцы, вооруженные одноразовыми резиновыми перчатками, картонками и пластиковыми пакетами, собачьи экскременты, шлепающиеся на асфальт или парковый гравий. С продуктом пищеварительной деятельности болонки или той-терьера управиться не сложно, но ведь существуют и овчарки, лабрадоры, собаки-водолазы, наконец, отходы которых пропорциональны их габаритам. Но чего не сделаешь ради любимого существа. Этому и нам бы стоило поучиться.

Но почему американцы, протестующие против декоративного обрезания ушей у собак в соответствии со стандартами породы (нельзя причинять им боль и насиловать природу!), лишают псов единственной доступной формы речи -- лая? Не парадокс ли, что в стране, фанатично преданной борьбе за права человека, его лучшие друзья лишены права голоса? Строгая система воспитания, иногда дополняемая гормонами, подавляет прирожденный собачий инстинкт, и это факт: собаки в США не лают. Но становятся ли они от этого добрее? Сильно сомневаюсь.

Это подтвердил случай, который при мне произошел в Нью-Йорке, на Лонг-Айленде. Утром 13 июля некий Ричард Роббинс выгуливал трех своих собак на поле у начальной школы, как полагается, на поводке. В это же время там появилась его соседка Мэри-Грэм тоже с тремя собаками, но без поводка -- так ближе к природе. А ведь это были питбули! Одно из этих сильных и свирепых животных -- юный Датч, -- сохраняя ритуальное молчание, набросилось на собаку Роббинса, которую отчасти можно считать нашей соотечественницей, -- сибирскую лайку Джину-Мари.

И тут произошло нечто невероятное: 44-летний мужчина, чтобы спасти своего четвероногого друга, сам на время превратился в собаку. Он стал на четвереньки и изо всех сил укусил Датча в его мощную шею. И тут все сплелось в клубок. На подмогу Датчу бросились два других питбуля. Что пережил самоотверженный Ричард, трудно себе представить. Собаки не лаяли, они просто рвали Роббинса. Когда прибыла полиция, у него были искусаны лицо, включая район правого глаза, темя, шея и руки. А на его лайку Джину-Мари пришлось наложить более ста скрепок.

Зачинщик боевых действий Датч был помещен в полиции за решетку. Его конуру репортеры сразу же прозвали "камерой смертников". Собаку в самом деле должны были казнить путем вводв смертельной инъекции. Но далее началась сложная юридическая процедура с участием адвокатов, представлявших обе стороны. Решающее слово оставалось за судьей Верховного суда штата Нью-Йорк Джоном Джонсом.

Я улетел из Нью-Йорка, так и не узнав, чем закончилась эта драматическая история. Но поскольку адвокаты Мэри Грим поработали довольно плодотворно (они напирали на то, что Робинс, ввязавшийся в собачью драку с использованием зубов, сильно обострил ситуацию), скорее всего дело закончилось сделкой, как это часто происходит в американской юриспруденции. Тогда Датчу и его "подельникам" грозит пожизненное заключение. Применительно к псам это означает, что они до конца дней лишаются права резвиться на открытых просторах. Им придется находиться в доме у Мэри Грэм или же во дворе, где надлежит установить особо крепкие клетки с бетонным полом и металлическими решетчатыми стенами. В общем, модель американской тюрьмы, которую нам так часто демонстрируют в кинобоевиках.

И еще одна подробность, связанная с пострадавшим Ричардом Роббинсом. Как выяснилось, бампер его автомашины украшал заказной номер с надписью: "Без поводка". Учитывая, что хозяин машины пострадал как раз от безповодковых псов, получилась довольно зловещая шутка, и это немало потешило журналистов. Правда, сам Ричард уверяет, что никакого отношения к собаками указанная надпись не имеет. Просто таков девиз его вольной холостяцкой жизни.

Попытайтесь вообразить, с каким блеском мог бы обыграть этот сюжет в одном из своих рассказов О.Генри!