Аспящая акрасавица

Сухумский вокзал – заколдованный замок из сказки о спящей красавице. Здание закрыто, окна забиты фанерой от пола до потолка. Шпиль со звездой, железные балкончики, портики с каменными цифрами "1951", открытые веранды на крыше – все аккуратно закрашено белой краской. Даже трава, выросшая между камней, кажется, спит.

На площади горит фонарь и светятся "шашечки" такси. Как и положено заколдованному королевству, звуки призрачные. Скрипят двери старых "жигулей". Голоса и шаги смешиваются с сонным бормотанием собаки у ларька торговки Изольды. А на перроне течет вода. Под пальмой бьет источник – курортная питьевая колонка. Похоже, о ней все забыли. Вода льется и исчезает где-то на путях.

Что я делаю в этом заколдованном царстве? Словно нырнул в омут, где время течет медленнее. В Абхазии я был четверть века назад, жил в пансионате геологов – в щитовом домике недалеко от железной дороги. Справа – насыпь, слева – море. Однажды мы с отцом похоронили погибшего дельфина. Волна вынесла его на берег. У дельфина не было глаз. Отец говорил, что на него напали акулы, но они были сытые и не съели его.

Детство – заколдованное время. В нем случаются самые удивительные вещи, но только один раз. С тех пор я не видел ни Абхазии, ни моря, ни погибших дельфинов.

Сказочная Абхазия… Спящие вокзалы-дворцы, рельсы в зеленом мху, слепые светофоры, обвитые лианами по самую макушку.

– Видел, как цветет мимоза? – спрашивают меня. – Смотри.
Я вижу рощицу в невесомой зелени.
– А я думал, мимоза желтая.
– Скоро зацветет.

Гумистинский мост стоит, кажется, со времен Римской империи. Он состарился, обносился. Но даже разбитый, в выбоинах и трещинах, он прекрасен, как Колизей. Когда-то по нему в сутки проходило по 80 поездов. Теперь три-четыре вагона, прицепленные к скорому 75/76 "Москва–Адлер", добираются в Сухуми по четным дням. Плюс электричка из Адлера и "кукушка", которая возит из Сухуми в Гагру студентов и рабочих. Правое крыло вокзала отреставрировали, покрасили в белый цвет. Там устроили кассу и зал ожидания. В окошке – девушка. Меня знакомят: "Кристина Пшеничная. Недавно вышла замуж за абхаза". Впервые в жизни вижу, как заливается краской кассирша на вокзале.

Чтобы вновь открыть сквозное движение из России в Грузию нужно вложить в восстановление дороги 8,5 млрд рублей.

Вокзал в Гудауте кажется нежилым, как оранжерея, из которой вывезли цветы. Дверь открывается, к локомотиву идет хмурый молодой джигит. Протянув машинисту путевую записку, говорит:
– Цандрипш.

Звучит как пароль. Так и есть. До станции Цандрипш проезд разрешен. По дороге, где светофоры спят в зарослях ежевики, ездят, справляясь по телефону у диспетчера.

Состав трогается. Навстречу по шпалам спокойно, уверенно идет старик с ружьем. На глаза надвинута черная шляпа. Локомотив гудит – приветствует или предупреждает, я так и не понял. Старик, не торопясь, с достоинством уступает дорогу, словно встретил человека старше себя.

А когда поезд собирается нырнуть в туннель, я вижу того же старика в будке смотрителя. Серебряная щетина, впалые щеки, морщины. Ружье прислонено к стене. Наваждение…

Нет, не он, просто похож. Смотритель провожает нас, подняв руку. За его спиной стоит женщина в черной косынке и крутит ручку кофемолки. Над будкой до самой земли висит чала – сухие гроздья кукурузной листвы.

Поезд идет сквозь каменный грот. Неба не видно из-за нависающих скал. Из расщелины бьет водопад, превращаясь в озеро размером с комнату. Через него переброшен игрушечный мостик. За ним станция – как садовая беседка с мраморным полом в трещинах. Повсюду мох и палая листва.

За следующим тоннелем вдруг начинается зима. Моря больше не видно. И солнца тоже. Сразу становится темно, со всех сторон дорогу обступают горы в снегу. "Наш маленький абхазский Сибирь", – объясняют мне. Это станция Мюссера. Здесь у Сталина была дача. Дремлют разбросанные по склонам двухэтажные домики с железными лестницами и открытыми верандами. По дороге к перевалу тащится старая "Волга", к крыше привязаны пустые ящики для мандаринов.

Я прилипаю к окну – скоро должен быть пансионат геологов, где я жил когда-то. Поезд выезжает на равнину, и "Сибирь" заканчивается так же внезапно, как началась. Все вокруг залито солнцем, пахнет морем. Снова мимозы в порхающей зелени и чайки над водой.

Где же пансионат? Ничего нет. Каменистый пляж. Ряды кипарисов вдоль берега. И еле заметные полустершиеся фундаменты на земле. Словно рисунки в детском альбоме.

Все сгорело. В войну разграбили и сожгли.

Но я почему-то не испытываю горечи. Я помню бурю двадцать пять лет назад. Стена воды разбивалась о берег и утаскивала за собой камни. Ветер выл, словно его привязали.

Сейчас – прозрачная тишина. С морем ничего не сталось. Такое же огромное, непостижимое, живое. Рядом с ним любой старик – ребенок. И его детство живо, как море.

Железнодорожная насыпь двадцать пять лет назад казалась огромной и под натиском колес содрогалась. А сейчас лишь тихонько поет в такт: тцык-тцык, тцык-тцык…

Схожу на перрон в Гагре. Солнце уже высоко, воздух на глазах согревается, как стекло в руке. Мы ехали сюда из Сухуми три часа. В туевой роще бродят кони, на привокзальной площади в кустах лежит венский стул. У дощатого киоска с остатками неоновых букв "Соки-воды" стоит капитан милиции. Фуражки нет, черные с проседью волосы взъерошены.

– Ты не думай, – говорит он мне. – Вчера свадьба была.
– Я и не думаю…

Милиционер щурится на солнце.
– Двадцать шесть лет служу. А что вспомнить?
Он закрывает глаза. Кажется, сейчас так и уснет стоя.
– Пацан из этих… как их… неважно. В 89-м году, кажется. Залез на опору и прыгнул. Током ударило так, что пятки разорвало и воздух вышел. Тут и закопали, – капитан, зевая, кивает на клумбу.
– В клумбе похоронили?!
– Зачем похоронили… – Капитан морщится. – Прикопали. Когда током человека бьет, надо в землю закапывать.
Я смотрю на клумбу. Бордюр осыпался, асфальт, похоже, пережил сотни маленьких землетрясений. А земля на клумбе все та же.

– Умер пацан? – спрашиваю я робко.
– Нет. Ожил. В больницу отвезли, и там хирурги его зашили.
– Не может быть…
– Я тебе говорю…

Милиционер снова закрывает глаза. Я тихонечко, чтобы не разбудить, ухожу.

За вокзалом дорога поднимается вверх. С площади видно: за домами, на склонах тянутся плантации – лимонные, апельсиновые, мандариновые деревья. Здесь был совхоз имени Шота Руставели. Сегодня его нет, а плантации розданы в аренду.

Забора, ограждающего мандариновые угодья, я не заметил. Дорога идет сквозь аллею могучих лысеющих эвкалиптов. За ними поляна, на ней стоит тентованный КАМаз. Высятся штабели пустых ящиков. А дальше, сколько хватает взгляда, – деревья с густо-зелеными, словно пластиковыми листьями. Мандарины висят на них оранжево-зелеными фонариками. Я тут же испытал приступ забытого пионерского чувства – слямзить фрукт и съесть, пока хозяева не видят. Хозяева стоят в трех шагах и громко ругаются на родном языке. Пожилой сухощавый абхаз с дремучими бровями что-то доказывает молодому рыжему, яростно жестикулируя и указывая то на небо, то на КАМаз. Молодой отрицательно качает головой. Пока они препирались, я сорвал один фонарик. Мандарин пах тонко и сладко. Абхазы неожиданно перестали кричать.

– Понравилось? – спросил пожилой.
– Очень! – испугавшись неожиданной тишины, сказал я.
– Навозу не хватает, – с болью в голосе сказал мандаринщик. И почему-то с укором посмотрел на меня. – Раньше удобрения к нам эшелонами шел… Какой в Белоруссии навоз! Чудо! А сейчас с мандаринами бог весть что тварытся. Не желтеют вовремя и все! Я почувствовал себя виноватым в том, что абхазские мандарины не желтеют.

– Валерий Лагустанович, – представился мужчина. – А этот (он кивнул на рыжего) – Зураб Иванович. Скажи прямо, чего ты хочешь?

Больше всего я хотел наесться мандаринов до потери сознания.

– Поработать на сборе, – сказал я.
– Нельзя, – сурово ответил Валерий Лагустанович. – Ты гость. Из Москвы. Нам этого не простят.

Кто не простит, арендатор не уточнил.

Из мандариновых зарослей вышел парень с грустным русским лицом. Он нес секатор, железный крюк и ведро, полное мандаринов. Сборщик молча высыпал фрукты в ящик и скрылся в листве. Абхазы чему-то рассмеялись, и Валерий Лагустанович сказал:
– Пошли.

Мы двинулись по тропинке в глубь плантации. Рыжий Зураб Иванович остался на поляне.

На участке стояла мандариновая сторожка – хибара с двумя кроватями. Стол, старый черно-белый телевизор, керосиновая лампа, ведро с кружкой и зеркало. Под притолокой торчали счеты. Снаружи к стенке были приколочены рога козла. Две земляные ступеньки вели на "веранду" – поляну у входа в сторожку. Там стояли два стола, валялись пустые ящики – для растопки. С веранды открывался фантастический вид на мандариновые посадки, село Псахара, город Гагру и Черное море с далекими пароходами.

У входа нас ждал еще один арендатор – Сократ Шабатович Агрба. Меня усадили на пустой ящик, придвинули ящик с мандаринами. Сократ Шабатович развел костер.

– Что вы так горячо обсуждали там, внизу? – спросил я Гунбу.
– Нам сказали, приехали люди от московского правительства с программой помощи абхазам, – ответил Гунба. – А мы не подготовились.

Я почувствовал себя Хлестаковым. Ветер доносил тонкий аромат созревших мандаринов. Я ел их, пока на языке не выступили язвы.

На горы опустились сумерки, и во всей окрестности тут же погас свет. Появился довольный Зураб Иванович. Он нес сумки с продуктами – тушенкой, фасолью, луком и домашним вином. Агрба приготовил на огне мамалыгу. Обжарил тушенку. Поставил передой мной блюдце с аджикой. Первый тост за встречу, второй за Всевышнего…

– Он послал нам эти мандарины! – с гордостью объявил рыжий Айба. – Значит, ми дальжны здесь бить. И как Он захочет, пускай так и будет. – Зураб Иванович поднял глаза к небу и с силой добавил: – Пью за Него, даже если ударит мороз и погибнут мандарины!

Когда все вино было выпито, пришла пора проверить плантацию. Агрба взял фонарик, а Гунба вспомнил, как когда-то ходил сторожить мандарины с автоматом Калашникова. Теперь воры сами собой перевелись. Почему – никто не знает.

Сытые, мы отправились в обход. Честно говоря, смысла в нем не было. Валерий Лагустанович, увлекаясь агрономическими подробностями из жизни цитрусовых, слишком громко говорил, распугивая потенциальных нарушителей. Выходя с участка, мы заметили под деревьями две пары ног. Агрба посветил фонариком и по-стариковски недовольно проворчал:
– Соседские дети. Мало им дома… В мандаринах целуются.

Утром, забив рюкзак цитрусовыми, я выдвинулся на границу.

Абхазское село называется Псоу, а за рекой на него смотрит краснодарское село Веселое. Я стоял перед трехметровым решетчатым частоколом. За ним угадывалась Отчизна. Попасть туда мечтали многие. Но преобладали женщины. Абхазки, русские, армянки, молдаванки, абазинки, грузинки с ночи стояли здесь, дремали, жались от холода. Иногда в толпе проносилась молодая абхазка в дорогом вельветовом костюме или цыганка в распахнутом пальто и вышитых золотом перчатках. За забором начиналась площадь. По бокам она ограничивалась двумя коридорами. Справа шли в Россию с мандаринами, слева возвращались в Абхазию с пустыми тележками. Слева же протискивались те, кто двигался в Россию без продукции. Порядок соблюдался отчасти, на абхазских пограничников мандаринщики не обращали внимания.

– Сутки можем так стоять, двое… – ласково улыбалась мне пожилая абхазка. – Зависит от смены. Добрый русский таможенник или злой. А ты не стой, иди. У тебя же ничего нет, – кивнула она на мой сидор с 15 кг цитрусовых.

Но жадность толкала на приключения. Я заметил идущих мимо толпы мальчишек с мешками, привязанными к спине. Тоже мандарины – мелкими партиями. Женщины объяснили: пацаны идут через границу нелегально. Я подумал и присоединился к их стайке. У реки пацаны остановились, посвистели кому-то и пошли вброд, взявшись за руки, чтобы не сбило течением. Надо быть полным идиотом, чтобы следовать за ними, но я полез в декабрьскую водичку и форсировал водную преграду до середины. Там начиналась Россия. Но радостное чувство возвращения не успело оформиться. Появились пограничники. Их было трое.

– Куда? – крикнул один из них.
– Как куда? – удивился я. – Домой! – И уточнил для верности: – В Москву.

Сообщение не произвело ожидаемого эффекта. Все трое азартно сбросили с плеч автоматы.

– А как же пацаны? – по инерции брякнул я.
– Назад, козел! – нагрубил мне пограничник. – Или получишь пулю в задницу.

После этих слов я побоялся поворачиваться спиной к защитникам рубежей Отечества. Задом доковылял назад в Абхазию, вылил воду из ботинок и вернулся к очереди. Там я помог трем абхазкам-библиотекаршам перелезть через забор, перекинул их тюки и сам спрыгнул на площадь. Мы быстро перебежали открытое пространство. Абхазский пограничник погрозил нам кулаком и отвернулся.

Дорога тянулась вдоль той самой железной дороги, по которой я ехал вчера. Бетонка утыкалась в Казачий рынок. Люди шли, зажатые очередным забором, таможенники, пограничники, крикливые носильщики и перекупщики остались позади. Чувствовалось, какое облегчение и радость все испытывают. Мы тащили мандарины, а навстречу двигались те, кто уже пережил день и ночь на границе. В Абхазию катились тележки с мукой, сахаром, макаронами, маслом, баллонами газа, комбикормом и краской. Женщины шли и пели…