Автостопом по Польше

План пересечь автостопом Европу с Востока на Запад возник самым непринужденным образом: стоило только созреть, как говорят в университетах, ряду объективных возможностей. От меня здесь ровным счетом ничего не зависело: решение зижделось на данности двух необходимых условий. В качестве первой данности выступил пункт назначения, другой данностью оказались деньги. Я могу объявить себя самым закадычным другом Англии из ныне действующих русских; однако должен признаться -- если бы сим пунктиком стала не Англия, но Ангола, решение мое было бы принято с не меньшей твердостью. Оговорюсь только в одном: зная, какие непомерные, несправедливые тяготы терпит современное нам поколение русского авантюризма, я -- в силу ряда объективных возможностей -- твердо держусь израильского паспорта, в точном соответствии с политически корректным английским эвфемизмом: Israeli passport holder. Любой подрастающий юноша (девушка), кумекающие, начать свою жизнь путешественника подражая кому, должны задуматься вот над чем: с русским паспортом вы не сунетесь именно в те страны, в которых вас без визы, как родных, возьмут в качестве указанного эфвемизма, и наоборот. В первом случае, например, у вас проблемы с "Шенгеном", во втором -- для вас закрыты почти все мусульманские страны. Совпадения крайне редки: в числе удачных с удовольствием отмечу Чехию, Индию и Непал. Больно об этом говорить, но в качестве единственного козла отпущения, отрицательного, то есть, совпадения, напросились быть США.

Поляки и словаки израильтян пускают спокойно, но почему-то требуют визу, то есть деньги; из этого можно было бы заключить, что они их не любят, но это не так. Ниже в этих заметках я надеюсь уделить самое пристальное внимание этническим привязанностям различных европейских наций; нация же польская являет здесь, по-моему, пример самого очаровательного свойства.

Польское консульство не расстроило меня и тем, что, не требуя вызова, выправляло визу в свою страну в течение целой недели. Эту неделю я с благодарностью принял как время, отпущенное на заключительный -- и, по сути, единственный -- этап подготовки к путешествию. Прежде всего я позвонил другу в Москву -- будем называть его Славой -- и получил разрешение воспользоваться рюкзаком, с которым он сам летом прокатился стопом по Шенгену. Забегая вперед, уточню два обстоятельства. Первое. Для одиночного автостопщика рюкзак Славы оказался великоват, и вот почему: одиночным автостопщиком Слава не был. Отсюда второе. Человек, путешествующий автостопом с девушкой, автостопщиком не является, так как лишь формально применяет hitch-hiking как средство передвижения. Это, как говорят в Англии, -- не крикет. Здесь нет ни доблести, ни, миль пардон, -- славы. Но и тем, и другим мой приятель награжден в избытке; я только ввожу в повествование необходимую доктринальную базу: автостопщиком -- хитч-хайкером - - может быть одинокий человек, желательно не женщина и не очень обремененный. Далее, я также договорился о взятии внаймы другого архиважного предмета, первооткрывателем которого и счастливым обладетелем является по праву Слава: путеводитель Travel Survivor Kit, издаваемый в серии Lonely Planet. Эта серия предназначена специально для так называемых budget travellers или иначе -- shoestringers, неимущих странников, содержит уйму любопытнейших сведений и неоценимых наставлений и вдобавок талантливо написана. С удовольствием рекомендую ее читающим по-английски, но покупать ее необязательно -- одна книжка серии стоит 30 $; лучше бы, как я, брать внаймы, но за недельку-другую до путешествия, ибо в течение его и по его окончании вы читать не будете. Серия выпускает книжки по каждому геополитическому комплексу в отдельности. В моем случае это была Западная Европа. Ее авторы не зазывают вас на о-в Майорка, где, как я слышал, для пущего удобства русских псевдоавантюристов сделаны миниатюрные проекты всех жемчужин испанской архитектуры, зато с легкостью обучат, как во сто раз дешевле насладиться оригиналами, до сих пор устоявшими в Толедо или Бильбао; растолкуют вам сравнительные преимущества хостелов, входящих в систему budget accommodation -- дешевого постоя -- в любом городе Европы; укажут, что свернув за такой-то угол, вы заплатите за виски так, словно заказали жидкую платину, и поэтому до угла вы не дойдете, а нырнете в другую дверь, за которой все гораздо дешевле и -- что почти подразумевается -- гораздо вкуснее, человечнее, или, как любит выражаться этот путеводитель, атмосфернее. Прилагаются, конечно, и советы автостопщикам, -- тоже, доложу, весьма эффективные.

После утряски вопросов с польской визой, рюкзаком и путеводителем для шустрингеров вас может обуять неожиданное раздумье: а не поехать ли вам стопом прямо из Петербурга? Признаюсь, я сдрейфил. Испуга своего не стыжусь, тем более он был последним, считая все фазы проекта. Я -- не корифей автостопа; маршрут от Питера до Сочи, преодоленный на попутках вдвоем с напарником, дался нам с блеском, включал шикарные крюки, разъезды и заезды, но покорен был лет десять тому назад. Страна же, как вы почувствовали, за это время изменилась. Естественно было в этом смысле выйти на трассу в Варшаве, в которой проживает одна моя знакомая. Однако страсть к глубоким романтическим эффектам подмывала меня начать стопить сразу по преодолении моста через Неман, ибо что же, рассуждал я, может быть восхитительнее, чем перейти пешком эту первобытнейшую из границ, ощутить на себе угрюмую ненависть восточно- и спесивую сдержанность западнославянских пограничников? Да еще и сэкономить: билет до Бреста из обеих наш их столиц стоит ерунду, тогда как до Варшавы -- начиная с 65$!

Но ведь пятилетний ребенок знает, что узкая полоска земли от Бреста до Франкфурта изнемогает под кровожадной пятой козы-ностры. Дотянет ли коза свои грязные щупальца до моей чистой, как альпийские снега, полтыщи фунтов, семиста франков, четырехсот марок и далее в том же духе? К мафии я отношусь брезгливо; человек, не растерявший любви к свободе, легко меня поймет. Но, параллельно боясь мафии, я наверняка конвертировал бы все свои деньги в трэвел-чеки и поехал бы-таки от Бреста, если бы все тот же добрый гений, которого мы условились называть Славой, не втолковал мне, что коза наша охотно принимает трэвел-чеки у граждан, поскольку на вверенной ей территории не испытывает проблем с их обратной конвертацией, а за отказ предъявить наличные способна наложить определенные ретрибуции. Таким образом, сомнения мои разрешились: путеводитель (гайдбук), рюкзак (бакпак) и бескорыстная любовь к друзьям принуждают меня в любом случае брать старт в городе-герое Москве; оттуда я должен доехать поездом до Варшавы, далее -- чуть поколбаситься по Польше, а потом -- чтобы не устраивать мешанину из впечатлений -- через Берлин, Амстердам и Кале побыстрей в Англию. На обратном же пути, рассуждал я, можно будет поколесить вдосталь.

Перед самым отъездом я предпринял еще один полезный шаг: наведался на 3-ю Советскую, 28, в так наз. St.Petersburg International Youth Hostel, -- к чему его учредители имели бы, кажется, право приписать спереди "still the only" -- предъявил паспорт, которому привыкшая девушка не удивилась, студенческий билет, реквизитам которого она вообще не уделила никакого внимания, -- не исключаю, именно потому, что собранность ее была априори парализована паспортом, -- заплатил тридцать тысяч, которая девушка попросить не забыла, и с довольным урчанием загробастал себе чудесную вещицу -- ISIC, Internatonal Student Identity Card. Эта штуковина сулила мне халявный рай: скидки на поездах и паромах, в музеях и симфонических залах. Предупреждаю: на размещение, рестораны и проч., а также на кое-какие страны льготы не распространяются. Впрочем, проверить действенность ISIC'а я решил сразу же по приезде в Москву, когда покупал билет в Варшаву.

До этого произошло событие, с которого открывается еще один план этих заметок: мистический. И мистик, и человек я очень строгий, поэтому откровения, знамения и совпадения я приберегу для себя, а в тексте лишь приведу описания, как ученый-натуралист. И все же для этого эпизода я сделаю исключение. В поезде Петербург-Москва моя внешность показалась подозрительной двум праздношатающимся; израильский паспорт написан, -- для тех, кто может прочесть, -- справа налево; минут через пять меня попросипи подать в помощь визу... Но важно другое. За период функционирования статуса иностранца то был первый случай, когда паспорт мой попадал в ментовские руки, и случилось это за день до отбытия из страны. Я вдруг понял, что силы гравитации иссякли, перестали быть властны надо мной. Я растерял свою земную самоидентификацию, я стал одним из всех, я стал прозрачен -- и в то же время неузнаваем. Добавлю к ментам стекло, упавшее за неделю до этого в шаге от меня с какой-то верхатуры, и шаг этот сделал я сам мгновением раньше, стоя возле одного дома и переминаясь с ноги на ногу. Но полно!

Международные кассы находятся в Москве сразу за Ярославским вокзалом, так что приехав дневным поездом, я умудрился прошмыгнуть внутрь за десять минут до закрытия и потому отказался быть изгнан. На требования предоставить мне скидку местные клуши подняли меня на смех. Я спросил, как связаться с их начальством, но билет попросил оформить и уже платил по обычному тарифу, как вдруг женский коллектив, сверившись со своими инструкциями, прочитал, что на территории Польши действуют льготы по ISIC. Когда я платил по новой, то услыхал нечто запоминающееся: "Молодой человек, вы родились в этой стране. Как же вы забыли, что здесь не все зависит от человека?" Выигрыш был самый мизер, принцип -- глобален, удовольствие - феерично.

Поезд, отбывающий в Варшаву с Белорусского вокзала днем, чуть дороже, чем утренний, зато в нем можно блаженствовать в пустом и по настоящему мягком купе с зеркалами. Польский проводник дает туалетный комплект, в который входят, например, крошечный тюбичек с пастой, утром бесплатный завтрак - чай, кофе? -- а вы лежите на тахте, попиваете из фляжки и читаете свой гайдбук.

О, все эти восхитительные польские мелочи! Поляки, видимо, последние европейские романтики; точнее: последние романтики от Европы. Они исполнены европейского лоска, европейской образованности, европейского шарма, какой-то страрорежимности и старосветскости. Если вы давно не были в Европе, обязательно зайдите в польский цветочный магазин -- и вы вдохнете ее терпкий старушечий аромат; исходить же он будет вовсе не от бабульки известного типа, какой и по сей день можно встретить в лавках Финляндии, Германии и провинциальной Англии, но от манер и облика молоденькой пухлогубой чаровницы. Провинциальность? Едва ли: взять, к примеру, литовцев, те и вовсе живут на задворках Европы, но это отнюдь не умалило их отвязности. По случаю воскресенья поляки расхаживали по городу в костюмах -- еще и потому, что все они побывали на утренних или дневных мессах, и, верно, не мыслили для костела иную форму одежды! Они дарили своим дамам "квятки", целовали им ручки, а при встрече с мужчинами притрагивались к полям шляп. От польского личного местоимения "пан" тут же проклевывается что-то типа Большого Змея или Большого Брата. Уж не табуировали ли поляки свою культуру на архаичный манер, когда личность выводится за пределы знакового обихода? И разве это не верное доказательство самозабвенной увлеченности укладом жизни?

Но прежде, чем кинетесь покупать "квятки", зайдите в камеру хранения на Центральном вокзале. Я знал по-польски лишь самую малость, но прочитал нечто типа "схованьско" и двинулся в указанном направлении. При всей нашей вопиюшей несхожести они -- наши родственники, научитесь читать польское письмо, и вы поймете практически все. Боюсь, что это соображение приняли к сердцу и составители инструкции на русском языке, вывешенной на всех камерах этого самого "схованьско." До сих пор пеняю себе, что не сфотографировал документ. Могу сказать: болгарская кириллица нам чуть понятнее, чем кириллица польская. И все же говорить в этой стране по-английски показалось мне верхом дикости.

Встреча со знакомой была назначена у меня на двенадцать тем же Славой, который дозвонился ей в учебное заведение. Я должен был найти памятник Копернику на улице, уверенно названной Славой "Новая Швед". Неподалеку, добавил он, от угла улицы "Светокрышки". Я пустился в привокзальное брожение; Варшава, подобно спящему мозгу, перебирала смутные образы сквозь гущу тумана. Вокруг жуткой громады сталинской многоэтажки я обнаружил целый муравейник вьетнамских коммерсантов. Карманный словарик уведомил меня, что "памятник" по-польски может звучать как "помник", но в более широком, культуртреггерском смысле -- когда он становится нерукатворным -- превращается в "забытек".

В случае с Коперником речь шла о вполне рукотворном помнике, но спящий мозг Варшавы очень долго не узнавал за гермафродитом "Новая Швед" аутентичный "Новы Швят" -- Новый Свет. Что же до Светокрышки, то вышел и вовсе ужасный конфуз, поскольку на самом деле улица эта называется Свентокшиска -- Святого Христа. Наконец, после сотого вопроса и третьего ответа я увидел перед собой растопырившее когтистые пяди, окружившие себя глобусами и телескопами литое чудовище. Я был у помника Коперника.

Времени оставалось еще очень много; рюкзак был спрятан в "схованьско", настроение было прекрасное; попивая из фляжечки, я пошел по "Новая Швед". Через каждые пару шагов мне попадались набитые битком костелы -- меня не пустили не в один из них именно по этой причине. На правой стороне появился пустовавший в воскресенье университет -- еще один отголосок большого европейского стиля: благородная осенняя лиственность осеняла опрятные колледжи и сомкнутую армаду лавок, которые я тут же избрал местом будущего пира. За университетом же находится, верно, самое очаровательное место этого города: массивная пышнотелая баллюстрада с множеством придатков, -- еще одна трогательная клятва в любви до гроба Европе в лице маркизы де Помпадур, -- идет вдоль извивистого спуска, окруженного изумительной красоты парком. Пройдясь же недолго по этому парку на север, можно сразу очутиться в старом городе, который неожиданно начинается с живописнейшего еврейского квартала, увитого всякими плющами и разбитого на террасы со скамеечками. На сей раз скамеечки меня доконали. Я накупил квяток у чаровницы и поспешил к помнику. Полтора часа ожидания хватило мне, чтобы убедить себя в том, что встреча наша назначена на два, а не на двеннадцать. Я спустился в примеченный ранее паб "Нора" близ Университета, и в первый раз поразился польской доступности -- кружка пива стоит в хорошем пабе три злотых (по нашему -- шесть тысяч), пица и вовсе дешевая. Причем пиво польское очень, так сказать, конкретное, что в сочетании с ранним смакованием содержимого фляжки, грядущими скамеечками и общей вдохновенностью подействовало на меня разжижающе; прождав у помника с двух до полтретьего, я помчался смотреть старый город, абсолютно уверенный, что встреча должна состояться в три пополудни. Моя знакомая говорит, что появилась у помника без двадцать пяти три.

Про варшавский старый город можно сказать лишь то, что он похож на собирательный образ всех "старых городов" Европы. С лучшими он не сравнится, худшим его не назовешь. К сожалению, он просто скучный и безликий. Впрочем, найдя парк, балюстраду и скамеечки, я имел полное право считать, что программу вдохновений по Варшаве я перевыполнил, поскольку для уничтоженного войной города это совсем немало. Но меня ждало еще одно замечательное открытие. Неподалеку от помника, уродливее которого я не встречал и чистосердечно не чаял встретить до конца жизни, обнаружил я еще одно изваяние, поставленное на плиту в небольшом скверике. Именно поставленое, а не воздвигнутое. Вопрос, должно ли такое решение проекта памятника аллегорически подсказать вам, что Болислав Прус эдакая плоть от плоти этого самого скверика, -- тот вопрос вы решать для себя не будете, поскольку вниманием вашим безраздельно завладевает сама фигура, отлитая, сдается мне, не в честь трагической фигуры собственно писателя, прозванног о польским Диккенсом, а в честь риторической фигуры, сентенции, вложенной в уста несчастного и благородного Вакульского из романа "Кукла" -- "самым худшим одиночеством бывает не то, которое бывает кругом человека, но та пустыня в нем самом, когда из отечества не вынес ни теплого взгляда, ни сердечного слова, ни даже искры надежды..."

Когда на окрестных колокольнях пробило четыре часа, я извлек из заднего кармана бумаженцию, на которой значилось: "ul. Szymezaka # 52". То был пожарный план спасения экспедиции, также предложенный Славой. О его существовании Штирлицу было известно еще в Москве, но ознакомиться с ним он решил только тогда, когда все явки были провалены. Ткнувшись носом в это самое "#", поставленное перед единственным номером в адресе, я не только не вострепетал, но приободрился. Считаю даже, что в силах "#" при создавшемся положении было пощекотать нервы сильнее. Итак, мне предстояло найти известную квартиру в неизвестном доме на -- как мне казалось -- известной улице. Я ошибался. Никто не знал, где можно найти в Варшаве улицу Шимезака, более того, варшавяне просили дать им самим прочитать адрес -- но подтверждали с непонятным изумлением: "да-да, действительно, очень странно..." Кроме того, если всего час назад я готов был при случае покичиться тем, что опроверг слухи о бедственном положении русскоязычных в Польше, поскольку заговаривал на улицах только по-русски и не терпел никакого бедствия, теперь меня угораздило перейти на английский. C немецким еще куда не шло, но вообще знание иностранных языков в Польше хромает. Когда же я с отчаяния вновь перешел на русский, то, начиная всегда с "Пшепрошам, пани разумеет по-российски?", я проиграл в убедительности. То, что не пан, а пани, -- это как раз не ошибка. Подобно славе артиста, успех странника коренится в гетеросексуальном воздействии на аудиторию. Однако в этом случае, промотавшись безрезультатно около получаса, я забрел в какой-то отель и начал по-английски допрашивать служащих reception. В какой-то момент беседы меня осенило: "Шимезака -- это вообще по-польски звучит?" -- "О, нет." (И то верно! Звучит, как прозвище неавторитетного самурая.) "А какое польское название подошло бы?" -- "Шимчака..." (Дело в том, что cочетание cz дает в польском языке "ч". Слава и иже с ним перепутали, стало быть, сz с еz.) "И что, есть така я улица?!"

"Конечно, -- как ни в чем не бывало, ответил поляк, -- желаете взглянуть на карту?" И потом минут десять я внимал объяснениям денди за стойкой, от чистого сердца благославляя его европейские наклонности.

Путь оказался неблизким. У вокзала я подкрепился в одном из павильонов fast food. Цены в хорошем смысле баснословные, -- может быть, самый дешевый fast food в мире. Впрочем, Польша дешева и по другим номинациям. К своему и без того обремененном обществом посылок рюкзаку я с легким сердцем присовокупил одну дружную, хотя и не очень маневренную компанию, и очень скоро, остановив очередного поляка в шляпе и костюме, едва об этом не пожалел: поляк, ростом каких-нибудь три английских фута, на моих изумленных глазах дал разворот на сто восемьдесят и, что-то щебеча или, как говорится, пшекая, помчался туда, откуда пришел! Я был в глупом положении: поспевать за шкетом я не мог, а отставание считал неприемлимым. Минут через двадцать поляк снял шляпу, пожал мне руку с учтивым поклоном и пожеланиями удачи и степенно удалился восвояси, -- то ли карлик из фэнтэзи, то ли добрый диккенсовский чародей, а скорее всего -- милый польский шарж на цивилизацию, что зижделась на ценностях с большой буквы.

Нужный мне # 52 я нашел в третьем по счету доме, -- всего их на Шимчака оказалось не более восемнадцати штук...

Далее я пил водку и пел оды человеколюбию европейцев в обществе квартирной компаньонши нужной мне студенки. Компаньонша, сама хорватка, да еще и панк-wanna-be, оды мои не одобряла. Сначала она хотела было сходу пропесочить нашу общую знакомую, но осеклась и перевела стрелки на Варшаву, протестовала против местных порядков. И верно: клубов здесь почти нет, группы какие-то дремучие, магазины -- тут и у меня екнуло сердце -- закрываются в восемь. Потом Лилиана налегла на Туджмана, который запрещает ей слушать сербские команды. Затем принялась за родную социологию. Все свои инвективы она заканчивала "It's so stupid!" Вообщем, я не удивился, когда спустя месяца три узнал, что обе компаньонши прекрасно меж собой ладят: такие, как Лилиана, непосредственные погромщицы -- настоящее золото.

Вскоре явилась искомая студентка; с ней мы провели скоротечный совет и определились со стратегией. Воздав в понедельник и вторник должное варшавским скамеечкам, отсидев при свечах и гитарах в каком-то ресторане (беззаветная европейскость рано или поздно должна была повернуться своей слюнявой стороной), в среду мы встали на трассу, ведущую в Краков. К трассе можно подъехать на трамвае N 1, идущем от вокзала по Краковскому шоссе до остановки "Окенче."

То, что произошло потом, конечно, нельзя называть автостопом: каждую новую машину мы ждали не больше минут десяти. Мистическая составляющая действа, к которой позднее я особенно прикипел сердцем, стало быть, отсутствовала; однако его фактура, так или иначе предполагавшая шоферов в качестве ведущих солистов, не могла не одарить нас со спутницей светозарной россыпью впечатлений.

Запомнился водитель грузовика, последними словами ругавший Валенсу. И хотя голосовал он за Квашневского, при звуке этого имени он едва не поперхнулся -- коммуняка, чего с него взять? Есть такие мужики в каждой стране -- а пуще всего в Израиле -- эдакие хамовитые хаятели, не ниспоровергатели, не конструктивные интеллигенты, а такие, которые, скажем, облают бабушку в автобусе за то, что "загородила проход". Между прочим, у всех таких людей самые благородные жизненные установки. Вершиной жанра, думаю, является Жириновский. Ранняя горечь сердца и запущенное скудоумие вызывают у них отрыжку по отношению ко всем проявлениям мира, в котором им приходится жить. Время от времени я описывал рукой широкую дугу и говорил: "Бардзо лепо!" -- но это, конечно, не могло дезориентировать нашего благодетеля. Впрочем, пустословие было жестоко наказано: при очередном склонении Квашневского неожиданно открылся "бардачок" на.верхней панели кабины. Водила вздрогнул и смерил нас испуганным взором. Через минуту он прошелся по "Солидарности", и ситуация повторилась. Потом, уже с большим почтением поминая всуе имена священных особ, он каждый раз настороженно взирал на магический ящичек. Мы умирали со смеху. В конце концов водила даже отказался сообщить свое имя и сфотографироваться на память. Возможно, я его напугал своим подозрительным прогрессом в польском, точно угадывая доселе незнакомые мне слова: попельничка, запальничка.

Следующий шофер оказался русофобом: не решившись сразу вытолкать нас из кабины, он придрался к тому, что моя спутница залезла с ногами на его кровать. Мы воспользовались паузой, чтобы переодеться и вообще привести себя в порядок. Оказалось, что нас высадили на задворках цитадели "Солидарности" -- шахтерском Радоме. Удалившись за какой-то деревенский домик, Владимир и его спутница открыли для себя белую "Софию" -- 7-8 злотых, райское наслаждение -- как вдруг увидели, что рядом с нами находится избиратель "Солидарности", который открыл для себя бутылочку портвейна! Устоять шахтеру было невозможно, особенно, когда он увидел двух русских, невозмутимо попивающих вино из горлышка неподалеку от его шахты. Мы тут же побратались и, вспомнив с портвенистом о польской обходительности, долдонили безыскусный комплимент моей спутнице: "Ладна кобета!"

Когда мы вновь поднялись на трассу, начало смеркаться. До Кракова оставалось две трети пути. Пожалеть, что выехали по окончании лекций, мы со студенткой не успели. Ибо остановился грузовик, а в грузовике сидел Толек. Старый генерал, идущий вдоль строя, окликает по именам своих лучших солдат; я, вороша в памяти бесчисленных водил, тоже называю имена самых достойных. Бывают люди, про которых больно думать, что Господь проводит их через испытания, словно обычных грешников; дескать, для них-то уж можно было сделать исключение. Толек всю дорогу не переставал излучать какую-то бездонную, всеобъемлющую доброту. Казалось, доброта просто не оставляет места в его душе для других эмоций. Это светозарное существо, разумеется, выражало себя в многообразных мелочах, но когда чувствуешь человека, бессмысленно судачить о его поступках. Что толку вспоминать выпитый задаром кофе, когда помнишь глаза, показавшие тебе на чашку. Или на бутылочку "Портера".

Поздно вечером мы прибыли в Краков. Для Толека это означало крюк, правда, небольшой, -- или так показалось нашей изнеженной совести. Из недлинного перечня краковских хостелов, приведенных все тем же издательством Lonely Planet в гайдбуке, посвященном Восточной Европе, спутница успела выбрать три недорогих и неотдаленных. Минус был в том, что они работали в режиме так наз. сurfew. Раньше под словом этим понимался вечерний звон, по которому в европейских городах гасили огни. Теперь это срок, -- обычно между 11-ю и полуночью -- позже которого вас не пустят в европейскую ночлежку. Зато мы пережили восхитительную сцену у стен древнего конвента -- по-польски монастыря -- в котором разместился хостел. Сыпал дождь, млела луна, огромные деревянные ворота гулко отдавались от ударов моих ног и рук. "Откройте, или мы сравняем с землей вашу воронью слободку!" Нависшая надо мной каменная гладь имела единственное освещенное окно, но после этих слов оно погасло. Мы потащились к другому хостелу, цены в котором расходились с обещанными гайдбуком. Такое, надо учесть, случается, хотя и редко. Но в этом втором хостеле моя смышленая компаньонша вдруг увидала телефон. Этот поступок решил судьбу экспедиции. Телефонизирована Польша просто безобразно -- линии перегружены, в очереди у автомата можно скоротать свободный вечер. Но вечер уже кончился, линия была свободна -- может быть, и потому, что до хостела N 3 было метров сто. Администрация хостела "Олеандра" согласилась поступиться curfew и обещала открыть дверь по нашему звонку, но обещания своего очень долго не выполняла. Тривиальные стуки, крики и проклятия тоже не помогли, и тогда я достал из штанов монетку и потренькал ею по оконному стеклу -- подействовало моментально. Как мальчик из сказки Волкова, который, по чистой случайности преломив волшебную спичку, благодаря пионерской смекалке установил связь между обыденной причиной и чародейскиями последствиями, так и я, проведя далее у стойки пять минут в ожидании обещанной же простыни, вспомнил о недавнем опыте, воспроизвел его применительно к стеклянной перегородке с теми же поразительными результатами, и уж потом, во все последующие дни, звяканье монеткой о стекло неукоснительно пускалось в ход всякий раз, когда польский сервис давал осечку. А учитывая самые благоприятные отзывы знакомой, которая, живя в Варшаве, пользуется теперь этим способом самостоятельно, он решительно рекомендуется всем путешествующим по Польше.

При всем при этом хостелы в Польше раза в три дешевле тех, что расположены по другую сторону Одера. Самый дорогой постой обойдется вам долларов в пять. Цены, как всегда, зависят от сезона и от количества нар. Как правило, в европейских хостелах их бывает от четырех до двеннадцати. Но бывает и двадцать пять, а в Амстердаме -- и пятьдесят коек. Последний вариант, конечно, более предпочтителен. На "удобствах" это никак не отражается -- в Европе их содержание давно перешло в ранг прикладного искусства, и старушка по праву гордится здесь своими безукоризненными традициями -- зато отражается на ценах и, главное, на общении. Здесь вы узнаете, на какой трассе и на каком повороте вам лучше стопить машину, обзаведетесь при желании попутчицей (-ком), наведете справки о местном досуге. И, конечно, по мере возможности этому досугу предадитесь.

Утром мы обошли громаду конвента -- днем он был не менее великолепен. Под стенами его течет какая-то протока, впадающая в водоем, в котором еще издали угадывается Висла. Всего несколько шагов вдоль стен старого монастаря, и началась сказка, которой я давно себя тешил. Все было как-то неправильно, и оттого-то сказка была правдоподобной. Неправильность эту сообщала Висла, похожая здесь, как заметила компаньонша, на реку из песни "Кострома, mon amour", а может быть, даже на реку из песни "Возьми меня к реке." Зрелище, само по себе, чарующее, но Краков-то из другой сказки! Вавель, он же Запретный город, он же Вышгород, напоминал мне, допустим, замок короля Матиуша из сказки Януша Корчака. В километре от нас река давала излучину, огибая холм, на котором, упираясь башнями и шпилями в туманную смурь, и стояло это первое рукотворное чудо моего путешествия.

Потом три дня шатались мы по Вавелю и по улочкам-сателлитам. Уставая, заходили в костелы, уснащенные необыкновенной деревянной резьбой, какой я не до, не после не видел -- особенно мне нравились дверцы и перегородки исповедален; усаживались на скамеечки, превосходящие в Польше числом своим и телефоны, и поляков, и уминали бутылочку то красной, то белой, то розовой, то полукрасной "Софии", восхищаясь влитыми в решетку скверов мусорными бочками; вдруг оказывались в каких-то пабах, по-разному "атмосферных", но одинаково, на мой вкус, богемных, что для паба скорее хорошо, нежели нет. Помимо же пабов, центр Кракова, естественно, унизан галереями и магазинчиками ремесел. Отметились там и мы -- в какой-то галерее купили открытку "Стой на бронь отчизны!" (могу, правда, ошибиться) с плаката, выпущенного в начале сентября 39-го, с умопомрачительным польским офицером на фоне военного пожарища, приходящимся вопиющим антогонистом герою советского, и наверно, антисоветского военного плаката: у него внешность потомка Пястов и печать возвышенной грусти на челе, позволяющей думать, что он не столько призывает сражаться, сколько именно умереть за Польшу. В магазинчиках же можно встретить радующие глаз прибамбасики, например, талантливо исполненные кружки. Но существует еще один вид краковского досуга, от которого я решительно хотел бы предостеречь. На каждом шагу вы будете встречать красный фонарь и вывески "Потрава азиатска". Так вот, держите ваш шаг, вне зависимости от того, японская ли то потрава, вьетнамская или китайская. Мой соблазн был особенно велик -- ведь не восточнее, не западнее Польши такие местечки мне не по карману. Отчаявшись найти что-то атмосферное, мы забурились в "Андалузский пес", -- "потраву марокканску", потому что мне захотелось вспомнить кухню, большим поклонником которой сделал меня Израиль. Ничего я не вспомнил, ибо под личиной пленившей мою утробу потравы потчевали меня изысканной, вкусной, но дорогой псиной, даром что андалузской.

Вторая наша ночь в хостеле прошла в окружении англоязычных товарищей. Все трое были хороши. С представителем Сиэтла мы задвинули было темку насчет Индии, где тот учился играть на таблах. Однако Крейг безо всякого разбега вдруг прогнал нам со спутницей очень длинную и очень подробную историю о том, к каким эротическим свершениям может привести занятие тантрой. Майк из Иллинойса был пьян, смотрел в потолок и бессмысленно ругался матом. Американцы -- дети, а детей положено любить; жаль, что это соображение никак не возобладает в сознании британцев, уязвленных надругательством над языком. К тому же, сами-то британцы за тысячу лет так замусолили свои нормы произношения, что при встрече с неносителем американец заранее оказывается в более выигрышном положении. Вскоре в помещение вошла очаровательная шотландка Маргарет; ее утомленные, летаргические манеры невольно подчеркивали любое сказанное слово, любой мелкий жест, делали их законченными и отточенными, и это, без малейшего намека на жеманство, придавало ее облику некий флер театральности; впоследствии я узнал, что эта-то сомнамбулическая театральность являетя типологическим шотландским признаком. Маргарет проявила ко мне интерес: подробно расспросив о планах, дала эдинбургский телефон, адреса пражских хостелов и даже сферическую бутылочку бренди, а потом сама принялась что-то рассказывать, но я слушал ее с возрастающим ужасом. Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро. Утром она спросила меня, где мусорное ведро, а я протянул ей шариковую ручку (bin-pen). Это меня доконало. Я даже отобрал остатки бренди у Майка, который, между прочим, тоже был очень расстроен, извинялся за вчерашнее поведение и все приглашал в гости в Иллинойс. "Мама обожает гостей." Его я понимал хорошо. Маргарет же раскаивалась за свой шотландский акцент, но могу засвидетельствовать, что дело здесь не в Шотландии вообще и не в Эдинбурге в частности: там люди говорят много понятнее. Что касается Крейга, то он, узнав, что я дня через три собираюсь в Берлин, немедленно предложил мне стол и кров, поскольку живет там в квартире своего друга, известного скрипача, как раз тогда находившегося на очередных гастролях. Он чиркнул мне адресок, после чего мы втроем отправились в еврейский район Кракова -- Казимеж, про который скажу лишь то, он очень мил, имеет много надписей и даже несколько говорящих на иврите. Правда, не местных. Для меня этот язык -- что любимый нарыв: так и тянет его почесать, но потом становится больнее. Так и в этот раз: попал на какого-то старого остолопа. Но снова на выручку пришла незаменимая наша "София."

Рядом с "Олеадрой" находится третий по счету шедевр монуметнального зодчества. Если первые два призваны были прославлять астрономическую и литературную инкарнации национального духа, то третий помник замахнулся на воплощение самого духа, что по определению делать как минимум рисковано. Вот и здесь вышла нестыковочка. Насколько я сумел разобраться, воплощение получилось очень гегемонистским.