Столичный Ереван

Есть города, которым идет безлюдье. Другим — наоборот.

В последний раз в Венеции в минувшем феврале я вставал спозаранку (что для “жаворонков” нетрудно) и бродил по пустынной красоте.

В половине седьмого у Сан-Марко обнаружились кроме меня всего шесть одушевленных существ: три голубя и три японца. Но все вокруг играло в рассветном воздухе и водяных бликах. Мы семеро были лишними. А вот, скажем, Бордо, куда я как-то приехал из веселой, пульсирующей Тулузы, поразил мертвенным великолепием: день оказался воскресным, и вплоть до самого вечера городской классицизм никак не оживал без людей.

Ереван в холодноватом начале мая был помпезен и угрюм. Какой-то не юг. Южные города в отличие от поселений более высоких широт обычно растут сами по себе, за счет климата и рельефа, а потому чем старше, тем естественнее и непринужденнее. Ереван же — один из самых древних в мире: почти на две тысячи лет старше Москвы. И вдруг едва ли не петербургская умышленность.

Так и есть. Ведь столицей армян Ереван стал только в ХХ веке. До того культурным центром западных армян был Стамбул, восточных — Тбилиси. Советская власть принялась создавать из Еревана столицу, и в 1924 году архитектор Александр Таманян разработал генеральный план, воплощенный в 30-е и позже, — отсюда столько широких проспектов и пышных домов сталинского стиля, к счастью, облагороженных материалом. Чудесное везение Еревана — местный туф розовых, красноватых, оранжевых оттенков (“дома из апельсинного камня” — называл их Мандельштам). Серого единообразия не вышло: улицы получились пестрые; иногда даже одно большое здание, как игрушечный домик, составлено из кубиков разного цвета. Такова главная площадь Республики, где монументальные министерские глыбы трудно воспринимать совсем уж всерьез.

Юмор и ирония — из-за этого, что ли, — пронизывают Ереван. Где еще на территории бывшей империи можно увидеть рядом с гигантским юбилейным обелиском (какой юбилей, неважно, сколько их наберется за три тысячи лет!) скульптуру колумбийца Фернандо Ботеро: голенький толстенький римский воин, одетый только в шлем. А внизу, у подножья холма, с которого торжественно скатывается архитектурно-водный каскад, не хуже, хоть и новее, петергофского, — ботеровская же толстая кошка в два человеческих роста. Непочтительность, которую не видит Таманян: памятник ему тут же, но обращен спиной к прелестному легкомыслию. Правда, и сам памятник очень хорош: архитектор уперся в стол мощными, как опоры моста, анатомически несоразмерными, но правильными по смыслу руками.

Преувеличенными кистями рук машет над клавиатурой рояля неподалеку от Оперного театра бронзовый композитор Арно Бабаджанян, автор первого советского твиста, — снова смелая элегантная ирония в монументе.

Таманяновский замысел до конца не выполнили: у него на бумаге было куда больше зелени. Впрочем, ее оказалось как-то сразу очень много, когда, проездив неделю вокруг озера Севан и по русским молоканским деревням за Дилижаном, я вернулся в город. За это время на Ереван упало тепло, вышло солнце — и сделался юг. По паркам и улицам понесся кофейный запах. В большом сквере у нового собора св. Григория Просветителя, с любовью и пониманием стилизованным под тысячелетнюю церковную архитектуру, расселись молодые люди в черных рубахах за отличным пивом “Киликия” или “Котайк” с рассольным сыром чанах в ворохе зелени. Отовсюду заиграла музыка. Толпами двинулись иконописные красавицы. Все в порядке: юг, столица.