Армения. Праздник

Арарат мы увидели на второй день пребывания в Армении. А то уж начали нервничать. Вообще-то гора, хоть и находящаяся на турецкой территории, видна из разных мест Еревана, но горизонт затянула дымка, и я стал вспоминать Японию, в которой был три раза, но только на третий удостоился зрелища Фудзиямы, хотя очень старался.

Нас с фотографом Сергеем Максимишиным успокаивал приятель-сопровождающий, сам превосходный фотограф и обаятельнейший человек Рубен Мангасарян. И правда, вместе с ним гору мы впервые увидели с самого правильного места – от арки Чаренца. Поэт Егише Чаренц, пока его не расстреляли в 1937-м, любил приходить сюда, глядя на невероятную красоту Араратской долины с двумя сахарными головами на горизонте – одна побольше, другая поменьше, – соединенными плавным изгибом седловины. Она и вправду очень красива, эта двуглавая, самая знаменитая в мире гора, обманчиво близкая, и даже не обманчиво (потому что всего-то в 50–60 км), но чужая. Высочайшая вершина Армении, увы, на – утешение отсюда виден и Арагац (4090 м) 1047 м ниже Арарата.

К арке Чаренца мы подъехали по пути в Гехард. Это священное для армян место – монастырь, вырубленный в скалах ущелья горной речки Гарни. Здесь хранилось копье, которым ударил распятого Иисуса римский воин. Потом копье (по-армянски – гехард) передали в Эчмиадзин, где центр Армянской апостольской церкви и резиденция католикоса.

Храм в Гехарде – того же желто-серого камня, что окружающие утесы. Внизу у дороги тетки торгуют полуметровыми овальными пирогами с начинкой из грецких орехов – гата; по поверхности – печеный орнамент. Рубен морщится: "Слишком красиво". Все верно – что нужно туристу? Нарядность. Вкус на фото и видео не воспроизводится.

У входа в монастырь – дикая смесь сувениров: статуэтки Богоматери с Младенцем, разноцветные магнитные попугайчики, иконки, крестики, деревянные плоды граната, куклы, таблички с не похожим ни на один в мире алфавитом, которым так гордятся армяне. По верхней кромке ущелья – ряды монастырских ульев. За стеной бурлит река, возле которой заветное дерево, на него вяжут ленточки, прося кто о чем.

В стране, первой в мире принявшей христианство как государственную религию – в 301 году, более 1700 лет назад! – язычество в ходу: скажем, февральский праздник огня, июльский праздник воды... Или все-таки неправильно и даже глупо – называть такое язычеством: это есть слияние с природой, уважение к ее законам, древнее которых нет и теоретически быть не может. Много раз я замечал в разных местах мира, что именно такая буйная эклектика, отдающая кощунством, и есть вернейший признак простой, внятной и твердой веры, которой ничего не страшно. Над верой опасливо трясутся там, где ее легко пошатнуть.

В храме Гехарда – крестины. Семья ПОГОСЯН из села Арамус в провинции Котайк, славной одноименным пивом и разноименными овощами. Крестят сразу двоих – Маринэ и Тиграна. Мы знакомимся с родителями – Самвелом и Анжелой, и тут же получаем приглашение в гости. Но сначала – обряд. Идет крещение в церкви, а потом у двух хачкаров – средневековых каменных надгробий с изображением креста и орнаментом (хач – "крест", кар – "камень") – имитируется жертвоприношение: привезенной с собой рыжей овце вкладывают в рот щепотку соли.

Парнокопытному предстоит прожить еще ровно столько, сколько времени понадобится на дорогу к дому.

Погосяны сажают к нам в машину провожатого из юных родственников. Едем мимо красивых и ужасных мест: в Котайкском районе много подземных источников, и земля движется: то, что кажется следствием точечной бомбежки, рухнуло само, без всякой войны. Жизнь тут подлинно на выживание; некий собирательный благословенный юг, сложившийся в воображении, – стремительно уходит из сознания.

У дома политкорректное притворство с солью заканчивается: овцу вытаскивают из пикапа, и Самвел аккуратно отрезает ей голову у ворот. Кровь смывают из шланга, а тушу подвешивают в саду за заднюю ногу к ветке зацветающего персика, начинают в три ножа свежевать. Вокруг, среди абрикосов, яблонь, груш, бродят куры и бодрые петухи. Один из них мог оказаться на месте овцы, будь приглашенных поменьше. Но сегодня за столом – больше 60 человек, и это только самые близкие. "Никаких двоюродных, ты что! Мы бы в доме никогда не поместились", – говорит мне Сано, муж Самвеловой сестры.

Арамус – армянская столица морковки. Странно представлять себе этот незатейливый овощ как источник жизни и благосостояния, но почему нет. Есть даже популярный радиоклип о морковке: мол, слаще, чем шоколад, и отчего бы ей не быть такой же дорогой, как шоколад.

Все мужчины (кроме нас!) в черных костюмах с люрексом. В них перетаскивают столы, опускают в тандыр шампуры, свежуют овцу.

Из свежей баранины делается хашлама – отварное мясо, просто сваренное в малом количестве воды: тот случай, когда любые добавки только портят основу. В принципе, хашлама может быть приготовлена с овощами или вином, но если это матах (жертвоприношение) – только в воде. Кастрюля с бараниной тихо булькает на двух кирпичах, под которые подведена газовая горелка. Когда крестины, надо сначала угостить этим мясом семерых посторонних людей, лишь потом есть самим.

Говядина идет на кюфту: фарш не меньше часа руками взбивают в тазу до пастообразной массы. "Знаешь, – говорит Самвел, не переставая мешать, – армяне очень мучаются, чтобы хорошо поесть". Потом из массы скатывают шары и варят – выходит что-то вроде горячей колбасы, только нет на свете колбасы такой тонкости и нежности.

Свинина большими кусками нанизывается на шампуры, шампуры по полдюжины надеваются на железный прут, и полдюжины таких прутьев опускаются в тандыр, отверстие забрасывается кошмами. Через 45 минут будет шашлык хоровац. Сано проверяет готовность – кусок должен отрываться пальцами. Шашлык, снятый с шампуров, перекладывают в тазы, выстеленные лавашем. Интересно, почему получается вкуснее, чем у меня – что на Рижском взморье, что на Лонг-Айленде, что под Прагой?

На 60 человек уходит примерно 60 кг мяса: 35 кг свинины, 10 кг говядины, 15 кг баранины. Обилие трав: тархун, реган, кинз, котем (он же цицматы, кресс-салат). Сказочный хнджлоз (любят армяне запустить четыре-пять согласных подряд: чтоб иноземцам неповадно было) – дикорастущий лук, который отваривают с солью, сбрызгивают лимоном или уксусом. Примечательный штрих укорененности жизни: в пищу идет невероятное множество диких – полевых и лесных – трав. На счету все, что растет, и тем более, что движется.

Поцесс запущен, процесс пошел, и в саду гости дожидаются призыва за стол: мужчины играют в карты (блот – вроде европейского белота, что ли), в нарды; женщины беседуют, приглядывая за детьми.

Сразу после первого тоста начинаются танцы – традиционные, под аранжировку народной музыки, несущейся из мощных динамиков. Танцевать умеют все, некоторые виртуозно. Честь приезжих отстаивает Максимишин, который где-то тайком выучился армянским пляскам, и теперь срывает овации.

Сегодня в Арамусе – престольный праздник, к которому и приурочены крестины. В такой день приносят ухт – обет: режут овец, петухов, долго вкусно едят зарезанное.

Сано ведет нас за деревню, где на высоком холме – маленькая церковь Богоматери, скорее часовня, из розового туфа. К ней – диковинное, почти вертикальное вьется крутая тропа. По сторонам тропы кладбище. Надгробья побогаче – на фамильных участках, покрытых жестяными навесами, увенчанными жестяными же маленькими соборами, подобиями главного храма страны в Эчмиадзине.

Я видал немало церквей и часовен, особенно содержащих мощи святых, путь к которым сознательно призван напоминать о – воспроизведение убедительное: сколько же должно пройти Крестном пути. Здесь столетий, чтобы стерлась крутизна скал, сгладилась острота камней, по которым бредешь вверх к храму?

Но праздник есть праздник, и женщины идут в нарядных платьях и на высоких каблуках. Допотопные бабушки практично обуты в яркие кроссовки. Тот же стилистический разнобой вдоль тропы, где сидят торговцы всем подряд: рядом со скорбным ликом Спасителя – румяная харя покачивающейся и позвякивающей куклы алого цвета, пестрые пластмассовые свистульки соседствуют с пластмассовыми же распятиями.

Прихожан зовут сфотографироваться на фоне часовни вместе с обезьяной в коричневом плюшевом костюме и телепузиком в плюшевом красном. Пацаны, одетые в эти душные наряды, время от времени сдвигают аляповатые морды на плечи и приходят в себя, присаживаясь на края надгробий.

Почему-то здесь все такое не коробит: за 1700 лет этот народ получил право обходиться со своей верой панибратски. Да и в ХХ веке тут не было такого оскорбительно повального отказа от прежних святынь, как у большого брата к северу. И крестили, и венчались, и отпевали – при той власти тоже.

По мере подъема все шире открывается панорама горных хребтов со снежными вершинами. Все ближе часовня, и видно, что из арочного окна над входом валит черный дым. Это тысячи принесенных и зажженных тут свечей сваливаются в кучу, и уже полыхает сплошной костер. В храме дымно, жарко, душно, места не хватает. Поднявшиеся сюда обходят часовню и ставят свечи в камнях и на земле. Их столько, что скалы на два метра в высоту закопчены до угольной черноты, а понизу покрыты рыжими потеками воска – безумный экспрессионистский пейзаж.

В Армении все такое: в немыслимых сочетаниях. Есть распространенное мнение, что столица – не страна. Неправда: чтобы понять страну и народ, надо внимательно рассмотреть столицу – при всей поверхностной непохожести именно она вбирает все самое характерное и важное.

Ереван такой, какой есть, не случайно. Он строился в эпоху роскошного и величавого – в сталинские годы. Но это отвечало и вкусам, заметно склонным к яркости и пышности, – стоит выйти на улицу, чтобы в том убедиться, глядя на прохожих. Генеральный план в 1924 году разработал архитектор Александр Таманян, который успел оставить след еще в дореволюционной Москве (в ту пору он именовался Таманов), построив по заказу князя Щербатова на Новинском бульваре необычный шикарный дворец. Советская власть устроила в нем общежитие работниц Трехгорной мануфактуры (см. Новинский бульвар, д. 11). Надо сказать, в Москве Таманов был раскованнее, чем Таманян в Ереване, что по времени объяснимо.

Культурными центрами армян были: на западе – Стамбул, на востоке – Тбилиси. Подлинно армянской столицей Ереван сделался лишь в ХХ веке, заново: оттого тут нет Старого города, оттого так много широких проспектов и монументальных зданий. От мрачной торжественности город спасает материал – розовый, красноватый, оранжевый туф. Даже к самому казенному зданию нельзя относиться совсем уж всерьез, если оно составлено из пестрых кубиков.

Опять-таки – спасительная эклектика. Вплотную с грандиозным юбилейным монументом – скульптура колумбийца Фернандо Ботеро: голенький толстенький римский воин в одном только шлеме и щите. Возле каскада, соперничающего масштабами с петергофским, – толстая кошка в два человеческих роста того же Ботеро. Бронзовый Арно Бабаджанян, автор первого советского твиста, где-нибудь в других местах был бы воспринят как непочтительность и легкомыслие – уж очень он машет над роялем несоразмерно большими руками. На фоне – дивно хорош. классичного оперного театра.

Тут надо гулять, присматриваться. – не идет. Здесь с ужасом И вот еще важное: холод не идет Еревану. Не то слово вспоминают 1990-е, когда по всей стране вырубили деревья в лесах и даже городских парках, таская дрова для самодельных буржуек. Нет человека, который не рассказывал бы буквально леденящие душу истории из жизни своей семьи. Есть и занятное. В 1994 году где-то убили признанного уголовного авторитета Гогу Ереванского. На его похороны съехались воры в законе со всего бывшего СССР. Чтобы почтить товарища, они заасфальтировали улицу, на которой он жил, и купили свет и тепло на три дня для всего Еревана.

Холод Еревану не идет, и когда мы только прилетели в Армению в самом конце апреля, город показался помпезно-угрюмым. Но потом, проездив неделю вокруг озера Севан и по русским молоканским деревням за Дилижаном, вернулись и ахнули. За это время стало тепло, вышло солнце – и сделался юг.

На холме в районе Айгестан – замечательно сохраняющий многовековые традиции церковной архитектуры новый собор Св. Григора Просветителя. Ниже – памятник европейцу в сюртуке с отставленной ножкой. Спросили у мороженщицы, кто это. Окружающий покупательский народ грохнул: своего не признали. Грибоедов! Ну, заключенный им Туркманчайский мир, по которому Москва получила Эриванское и Нахичеванское ханства, для России точно был хорош, а вот для армян – стоит подумать. Впрочем, погиб Грибоедов в Тегеране, защищая жизнь двух армянок: уже достойно памятника.

У подножия холма – парк с прудом и кофейнями. Молодые люди в черных рубахах расселись за отличным пивом "Киликия" или "Котайк" с рассольным сыром чанах в ворохе зелени. Отовсюду заиграла музыка. По паркам и улицам понесся кофейный запах. Толпами двинулись иконописные красавицы. Всё в порядке: юг, столица.

У улицы Туманяна ("Ту" не путать с "Та", писателя – с архитектором) мы свернули под арку, чтобы увидеть – музей среди унылых стандартных десятиэтажек стройный храм Зоравор. За углом Мартироса Сарьяна. Испытав и плодотворно пережив соблазны импрессионизма и Сезанна, Павла – пост, он создал безошибочное свое. Да, угадываешь за Сарьяном – он Сарьян. И он из окна своей Кузнецова, больше всего Гогена. Но он такой один мастерской, куда можно сейчас войти, видел Зоравор и писал его. Теперь ничего бы не вышло: Зоравор есть, вида нет. Но у стен храма сидят ребята с этюдниками, и преподавательница-армянка дает объяснения по-русски студентам-армянам. Внутри церкви, в правом приделе, копия "Сикстинской Мадонны", только улучшенная по сравнению с Рафаэлем: добавлены корона, позументы на плечах, видимо, приодели для армянской свадьбы.

Рядом с сарьяновским музеем, на улице его имени, над ядовито-синими железными воротами – масштабная вывеска "Стоматологический центр Пируэт". Ну-ну, зря что ли так много армянских имен вроде Гамлета и Жизели.

Вот Эчмиадзин – простота и лаконизм. И Кафедральный собор, и очаровательная церковь святой Гаянэ (VII век) в цветущих фруктовых деревьях, на фоне которых так выделяется "апельсинный" цвет храма. Это термин Мандельштама: "Дома из апельсинного камня".

Побывавший в Армении в 1930-м, Мандельштам написал: "Нет ничего более поучительного и радостного, чем погружение себя в общество людей совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже гордишься. Жизненное наполнение армян, их грубая ласковость, их благородная трудовая кость, их неизъяснимое отвращение ко всякой метафизике и – все это говорило мне: ты прекрасная фамильярность с миром реальных вещей, бодрствуешь, не бойся своего времени, не лукавь... Чужелюбие вообще не входит в число наших добродетелей. Народы СССР сожительствуют, как школьники. Они знакомы лишь по классной парте да по большой перемене, пока крошится мел".

Нет никакого СССРа, а тема, проблема – насущная, животрепещущая. Теперь даже классной парты нет, одна сплошная перемена, с разгулом шпаны из старшеклассников. Допустим, до армян всерьез не добрались (еще?), но грузины, азербайджанцы, таджики, не говоря уж о полудальнем зарубежье в лице вьетнамцев, да и о дальнем (перуанцы), вовсю ощутили на себе отсутствие "добродетели чужелюбия".

Через 37 лет после Мандельштама писал Андрей Битов: "Я усмотрел в Армении пример подлинно национального существования, проникся понятиями родины и рода, традиции и наследства".

Понятно: приезжая из плакатной семьи народов, они поражались умению достойно и осознанно жить на своей земле, ощущая ее по-настоящему своей. Не тот случай экстенсивного землепользования, когда можно все безоглядно истощить под ногами – и двинуться дальше, чтоб на Тихом океане закончить свой поход. В Армении все иначе, на территории в полтора раза меньше Пензенской области все досконально знают, где именно растет самая вкусная картошка, где сочнее абрикосы, где лучший для красного, а где для белого вина виноград. До тонкостей различают диалекты на расстоянии десятка километров. Анекдоты строго подразделены географически: жители Гюмри – заносчивы, ванадзорцы – простоваты, в Гаваре выпивают больше других. Различия рассматриваются в микроскоп. Урок жизни малого народа на тесной земле.

"Как люб мне натугой живущий,
Столетьем считающий год,
Рожающий, спящий, орущий,
К земле пригвожденный народ"
(Осип Мандельштам).

Уникальным образом пригвожденный, потому что из десяти примерно миллионов насчитывающихся в мире армян в самой Армении – только треть. Но все – скажем, родившийся и всю жизнь проживший в Париже Шарль Азнавур, – родиной считают Армению. История поработала: когда-то такой родиной армяне могли считать кто Турцию, кто Грузию. Сейчас все сосредоточилось тут.

При этом можно говорить и о трагедии, и просто о коллизии рассеяния. Мои близкие приятели-армяне в Армении не бывали. Не был Сергей Довлатов, сын тбилисской армянки Норы Сергеевны, тоже ни разу не посетившей историческую родину. Вагрич Бахчанян, который говорил о себе "я армянин на 150 процентов: у меня и мачеха армянка", двигался в жизни только по маршруту Харьков–Москва–Нью-Йорк. Были и другие, не столь известные, но такие же – лишь помнящие об Армении.

...После похода к закопченной горной часовне мы возвращаемся к праздничному столу в Арамусе. Как раз вовремя: подается кюфта. С изумлением понимаем, что в застолье, с учетом перерыва на паломничество, прошло четыре часа, а у остальных все шесть.

Пьют почти исключительно водку, и много – а пьяных ни одного. Когда Ильф и Петров в записных книжках написали – "Арарат-Арарат. Ковчега не видно, но у подножия горы лежал очень пьяный Ной" тут точно только про ковчег. Что до Ноя, если б юмористы растолкали лежащего, тот, несомненно, заговорил бы по-русски.

В армянском языке даже нельзя по-человечески сказать "пойдем выпьем" или "посидели, выпили". Глагол "утел хмел" означает – "поесть-выпить", и только так. Средиземноморский подход: выпивка – часть трапезы, часть еды. Не то, что пьяных, даже сильно выпивших было не видать за нашим длинным столом. Никакой агрессии. Метаболизм? Выдержка? Традиция? Завидно.

Завидно и другое. Я расспрашиваю сидящего рядом Сано – кто есть кто за столом. Один следователь прокуратуры, один врач, два механика, – "морковка, морковка, морковка". Живые осмысленные лица. Приветливая остальные толковая речь. Белые рубашки, черные костюмы. Вот люрекс, конечно, но что сами не Армани. И не армяне, конечно. – люрекс, нечего придираться Увы.