Доpога в тысячу ли

Люди, которые знают о Китае достаточно много, чтобы написать о нем книгу, называются "синологи". Люди, которые достаточно много знают о тайнах пекинского двора, чтобы комментировать каждое тамошнее событие на газетных страницах, называются "политологи". Люди, которые не знают много вообще ни о чем, но пишут много и обо всем, называются "популяризаторы знаний".

В первые две категории дорога мне закрыта от недостатка образования, а в третью попадать я сам не хочу. Так что же могу я написать о Китае, если провел там от силы месяц, не владея языком этой страны, не зная толком ни культуры ее, ни религии, ни даже, извиняюсь, кухни (кошерные суррогаты из "Йоси Пекина" не в счет)?

Вопрос нериторический. Несмотря на столь впечатляющий пробел в образовании, о Китае я могу написать очень многое. О его людях, пейзажах, законах, дорогах, книгах, о гостиницах, фабриках, рынках, ярмарках, аэропортах... Но на самом деле всерьез могу рассказать лишь об одном: о собственном открытии Китая. О встрече между европейской моей сетчаткой и Поднебесной палитрой, о бульканье тамошней речи в моих слуховых проходах, о нежной поверхности шелка под моими пальцами, о запахе горькой азиатской пыли в моих ноздрях и о пресном вкусе рисовой лапши на моем языке. Могу написать о взглядах, которыми встречают нездешнюю внешность на дороге между Шанси и Гуанджоу, о возгласах, которыми провожают прикрытый кипой затылок в провинциях Шандонг и Анхуй, о стальных улыбках пекинского чиновника и детских хитростях шанхайского таксиста... Могу написать о той стороне, которой повернута Поднебесная империя к иностранцу - израильтянину - оле-хадашу из России - Антону Носику. На большее не претендую и утешаюсь тем, что мой великий предшественник Марко Поло на большее тоже не претендовал. Надеюсь, что получится интересно. Во всяком случае, не судите строго.

...Новейшие путеводители говорят, что в Китайскую народную нужно брать с собой батарейки, фотопленку, а также бритвенные лезвия или тампоны, в зависимости от анатомии путешествующего. Путеводители - даже самые последние - в этом вопросе безнадежно устарели: в сегодняшнем Китае (во всяком случае, в тех его областях, куда не запрещен въезд иностранцам) понятие дефицита отсутствует. В универмагах китайской торговой сети "Френдшип" ассортимент западных товаров - от запонки до автомобиля "Кадиллак" - не уступает не только израильским, но и европейским стандартам.

Впрочем, одну вещь журналисту, отправляющемуся в Китай по редакционному заданию, все же следует взять с собой из дому. А именно - цитату, тот необходимый журналистский штамп, который послужит отправной точкой для первого репортажа. Такую цитату ни за какие деньги не купишь во "Френдшипе", да и на пестром рынке Ябао-лю не сторгуешь. Цитатой следует запасаться загодя.

Если б я ехал в Париж - в моем распоряжении был бы великолепный цитатник, от "Париж стоит обедни" до "Я хотел бы жить и умереть" и т.д. Для Рима или туманного Альбиона цитат можно было бы тоже наскрести на все случаи. О Москве не говорю, достаточно в этом звуке... А Китай - увы. Поэты о нем, кажется, совсем не писали. Кроме "великоханьского гегемонизма" и "желтой опасности" никаких приличных штампов на ум не приходит. А эти два, хоть и туманны по смыслу, слабо годятся в качестве отправной точки... Так с чего же начать?

...В те краткие 30 часов, которые были у меня между первым известием, что я еду в Пекин, и вылетом из Лода, мысль о цитате преследовала меня неотвязно. Рылся в памяти, скреб по сусекам подкорки... Конфуций, Лао Цзы, "Путешествие на Запад", Брюс Ли, "Рычи, Китай" - все не то. Но потом я все-таки нашел - целое стихотворение, исключительно подходящее для выдергивания цитат на все случаи описания Китая. Воспроизвожу:

Дорога в тысячу ли начинается с одного
шага, гласит пословица. Жалко, что от него
не зависит дорога обратно, превышающая многократно
тысячу ли. Особенно, отсчитывая от "о".
Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли -
тысяча означает, что ты сейчас вдали
от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова
перекидывается на цифры; особенно на ноли.

Ветер несет на Запад, как желтые семена
из лопнувшего стручка - туда, где стоит Стена.
На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф;
как любые другие неразборчивые письмена.
Движенье в одну сторону превращает меня
в нечто вытянутое, как голова коня.
Силы, жившие в теле, ушли на трение тени
О сухие колосья дикого ячменя.

Иосиф Бродский, "Письма династии Минь", II, 1983.

Стоило бы привести здесь и первую часть этого - совершенно, на мой взгляд, изумительного - стихотворения. Вообще стоило бы отдать всю газетную площадь под хорошие стихи - думаю, и газета, и читатель от этого только выиграли бы... Но я о Китае.

Найдя необходимое стихотворение, я тотчас же сочинил вступление к первому очерку - дело было в машине, по дороге в аэропорт. "Дорога в тысячу ли, - придумал я, - начинается с одного шага, и шаг этот я сделал в ночь на 16 октября в аэропорту имени Б.Г., по трапу авиалайнера Тель-Авив - Пекин". Тут же сочинилась и следующая фраза - то ли продолжение, то ли начало последнего репортажа. "Дорога обратно, многократно превысившая тысячу ли, началась для меня в Тайпее и дальше - через Гонконг и Пекин - домой, в родные Палестины". Чтобы это правильно сформулировать, достаточно было заглянуть в записную книжку и справиться насчет обратных билетов. Довольный собою, я завернулся в плед у окна двухэтажного "боинга", посмотрел за чашкой жасминового чая "Последнего императора" и проспал несколько тысяч километров в небе над бывшей родиной, ныне Содружеством Независимых Воюющих Государств.

Затем был Пекин и Шанхай, дворцы и рынки, вокзалы и аэропорты, площади и гостиницы, потом еще две тысячи километров по пыльному китайскому проселку до дельты Жемчужной реки, встречи и расставания, споры и застолья... Наконец, в городе Гуанчжоу (Кантон), накануне отъезда из Китайской народной дальше на восток, я принялся за этот - первый - свой репортаж и признался себе, что выбранное мной стихотворение никуда не годится. Китай - это, братцы, о другом.

Зная метод Бродского, этого следовало ожидать. Ведь обстановка, география и хронология в его стихах - это лишь способ прозрачной драпировки, аллегории, за которой всегда угадывается один и тот же пейзаж. Взять хоть Марциала, хоть Anno Domini, хоть "Мрамор" - понятно же, что под Древним Римом подразумевается совершенно иная империя, а латинские слова (цезарь, гетеры, провинция) суть замена нашему смысловому ряду (генсек, бляди, ссылка)... Но Древнего Рима давно уже нет, латиняне повымерли, и Римская империя Бродского, писанная с застойного Совка, сегодня столь же реальна и полноправна, как та Римская империя, которая существовала две тысячи лет назад.

С Китаем времен династии Минь дело обстоит гораздо сложней. Хотя сама династия пала 350 лет назад, все реалии приведенного стихотворения в сегодняшнем Китае проверяются, так сказать, на местности. И проверки, увы, не выдерживают.

Первые заминки возникают с географией. Во-первых, дорога в тысячу ли - это, оказывается, всего лишь 500 километров, то есть меньше, чем от Москвы до Питера. Так что дорога, начатая мною в Лоде в ночь на 16 октября, многократно превышала расстояние, указанное в пословице. Скажу больше. Во времена династии Минь (1350-1644) дороги в Поднебесной были лучше, чем в России времен Радищева, и чем в Китае сегодня. Так что даже пафос героя стихотворения трудно было бы оправдать столь незначительным расстоянием (императорский гонец преодолевал его за двое суток, а световое письмо - за полтора часа).

Если уж мы заговорили о цифрах, то нелишне упомянуть, что ни одна, ни две тысячи ли во времена династии Минь не писались с нулями. Одна тысяча - это йи чен, две тысячи - лян чен, по два иероглифа на каждое числительное, но уж никак не 1000 и не 2000.

В описании Стены у Бродского проверку выдерживает лишь само это слово. Да, Стена действительно стоит. Но почему на западе?! Ведь стена была построена, чтобы защитить Китай от нашествия с севера! То есть относительно любого китайского города и любой провинции стена стоит на севере. Если же главный герой - изгнанник и живет по другую сторону Стены, то Стена может быть от него на юге (если смотреть из Монголии), либо на востоке (если смотреть из России или Европы). Единственным местом, относительно которого стена стоит на западе является, пожалуй, Корея...

Внешний вид Стены в стихотворении тоже никак не привязан к действительности. Вернее - привязан, но речь идет не о той Стене. Фраза "На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф" однозначно предполагает, что:

(а) стена является белой;
(б) ее высота соразмерима с человеческим ростом;
(в) человек может подойти и встать на фоне этой стены.

Все это справедливо, покуда речь идет о Берлинской стене. Что же касается Великой китайской, то она во-первых имеет цвет кофе с молоком. Во-вторых, эта стена имеет высоту примерно 10 метров. В-третьих, подойти к ней довольно трудно, поскольку она с обеих сторон заросла лесом. Единственными подступами к Стене являются дороги, но они ведут к воротам, то есть к просветам в Стене...

Не лучше обстоит дело с психологией главного героя. Фраза "уродлив и страшен, как иероглиф" звучит нормально для европейского уха, но человеку, писавшему ко двору во времена династии Минь, иероглиф никак не мог представляться ни уродливым, ни страшным. Иероглиф в китайской эстетике всегда играл роль украшения, декорации, графического элемента. Каллиграфия в Китае по сегодняшний день считается высшей формой изобразительного искусства.

Наконец, "неразборчивые письмена". Они вообще не лезут ни в какие ворота. В отличие от знака любой другой письменности, иероглиф не чертится одной линией, а строится по заданному соотношению из простых графических элементов (вертикальная линия, горизонтальная линия, косая черта, прямоугольник - всего 13 штук)... Куда уж разборчивей!

Сделав все эти открытия, я сперва подумал, что Бродский меня подвел. Однако по здравом размышлении я догадался, что все было ровно наоборот: Бродский меня спас. Дело в том, что Китай, каким он выведен в "Письмах династии Минь" - это Китай европейского интеллектуала, исходящего из того, что никакого Китая на самом деле не существует, а есть лишь довольно произвольная сумма наших представлений о нем. Представлений, где все недостающие звенья свободно заполняются нашим же воображением.

Такой образ Китая мне - и, наверное, большинству моих читателей - несравненно ближе настоящей КНР, страны, где я провел три недели, собирая впечатления для этих заметок. Я, например, по-прежнему пишу слово "Пекин", хотя никакого Пекина в природе не существует. Есть город Бей-Джинг, что означает "северная столица" - для тех китайцев, которые признают его столицей государства. Для тех же, кто не признает (например, для тайваньского "правительства в изгнании") город этот называется "Бей-Пинг", то есть "северное место". Главным городом Китая, с точки зрения тайваньцев, является Нан-Джинг ("южная столица"). Но и слова "Нан-Джинг" я не напишу в своих заметках: русскоязычный читатель слышал только о Нанкине. Коонгзи я буду попрежнему именовать Конфуцием, а "Ренминь рибао" - "Женминь жибао".

Что же получается? Значит, Китай непознаваем? Значит, сумма наших (в большинстве своем, как видим, - ошибочных) представлений сильнее, чем факты - упрямая вещь?

Для меня этот вопрос остается пока открытым. И, скорее всего, истина лежит где-то посередине между западной мифологией о Востоке и навязчивым следованием правде факта - осязаемого, достоверного и документированного.

На поиски этой середины я и приглашаю читателя отправиться - в долгий путь, длиною в тысячу ли. Первый шаг мы, пожалуй, уже сделали...