Версия Windows

В 1861 году живописец Одоардо Боррани, скромный певец флорентийских террас и студий, написал картину, которая называлась, как дата - "26 апреля 1859 года". Молодая женщина шьет, сидя у открытого окна, за ее спиной в углу комнаты стоит алебарда, перевязанная тремя цветными ленточками, складывающимися в подобие итальянского флага. Перед ней на столе ткани тех же цветов - красный, белый, зеленый. Из окна видны черепица дома напротив и немного неба. За разъяснениями дальнейших обстоятельств того дня следует обратиться к флорентийской истории.

Великий герцог тосканский Леопольд II был одним из наиболее либеральных правителей того времени - с самым началом революции 1848 года он даровал Тоскане конституцию и некоторую свободу печати, публично ратовал за независимость, предоставлял политическое убежище беженцам и даже умудрялся отправлять отряды на войну с Австрией, состоя при этом в родственных связях с австрийской императорской семьей. Тем не менее когда в феврале 1849 года во Флоренции была провозглашена республика и создано временное правительство, Леопольд как формальный самодержец был вынужден покинуть Тоскану, впрочем, ненадолго - в апреле того же года он, при помощи все тех же австрийских войск, а также заручившись поддержкой населения (во Флоренции его очень любили) триумфально возвратил себе тосканский трон. В течение десяти лет он сохранял титул, балансируя между вскипающими национальными интересами и личными обязательствами перед Австрией - до тех пор, пока в апреле 1859 года в Тоскане не началась очередная квази-революция - добровольцы (среди которых, кстати, оказался и интересующий нас живописец Боррани) бросились помогать Пьемонту и Франции в их борьбе против Австрии. Поскольку Леопольд II продолжал сохранять нейтралитет, то 27 апреля (ровно на следующий день после событий, изображенных на картине) он, будучи по характеру человеком мирным, был столь же элегантно свергнут и вместе с семьей отбыл из Флоренции в Болонью, где 21 июля 1859 года и подписал отречение от трона - на сей раз окончательно. В историю он вошел как политик столь же приятный, сколь и, пользуясь словом Лескова, безнатурный.

Все эти исторические перипетии вполне объясняют наличие на картине алебарды, флага и повстанческой женщины. Однако я простоял перед ней битых пять минут вовсе не из-за событийной подоплеки полуторавековой давности. Собственно говоря, я увидел этот крохотный холст Боррано случайно - во флорентийском палаццо Питти в галерее современных художников. Меня поразило запечатленное окно и лившиеся в него свет, воздух и смысл. Дело в том, что я тоже приехал во Флоренцию буквально для того, чтобы посмотреть в окно. Что самое удивительное - интересовавший меня проем находился на другой стороне улицы от дворца Питти.

26 апреля 1859 года во Флоренции другая женщина точно так же сидела у окна и водила иголкой. Алебарды, впрочем, у нее не было, да и шила она едва ли все-таки флаг. Это была бледная англичанка с большими глазами и ниспадающими, как портьеры, тяжелыми локонами, страдавшая, по разным источникам, от нервов, болезни спинного мозга и (или?) туберкулеза. Она писала стихи и сама была замужем за поэтом. Ее муж, Роберт Браунинг, уже тогда считался великим английским стихотворцем, поэтому нет ничего удивительного в том, что внутри дома, где они жили, висит его мемориальная доска. Куда удивительнее, что у его жены таких доски две: одна прямо над дверями, другая с левой стороны, если стоять лицом ко входу. Всему виной поэма, которую она сочинила в этом доме в 1851 году, за восемь лет до того, как Одоардо Боррани написал свою картину. Поэма звалась "Окна дома Гвиди" и в ней были на протяжении двух тысяч строк описаны революционные события Рисорджименто (итальянская тема вообще была популярна у викторианских поэтов). Но это был взгляд свыше, а именно - из окна. Со второго этажа она подсматривала и подслушивала, как ликовала на площади зелено-бело-краснознаменная толпа, как маршировала потом по городу австрийская армия и как причастный тайнам плакал ребенок. В Британии поэму приняли достаточно холодно, зато флорентийцы воспылали к создательнице невероятным пиететом, и в городе, который и так весь состоит из знаков благодарности небесам, словно бы стало одной заступницей больше, пусть и сугубо мирского свойства. Заступницу звали Элизабет Барретт, и в то самое время она многими почиталась за первого поэта Англии.

Найти этот дом - постройку эпохи кватроченто - очень просто: это прямо напротив палаццо Питти. Нужно перейти Понте Веккио, прошагать несколько минут по Виа Маджио до маленькой площади Сан Феличе c одноименной церковью и обелиском работы Джузеппе Джини. Город был зимний, месяц как покончивший с новогодней круговертью и оттого совершенно пустой. Вдобавок бастовали таксисты, дополнительно замедляя и без того неторопливый ход местного времени. Я сидел на Сан Феличе под обелиском и читал флорентийские письма Элизабет. Из окон Casa Guidi свисали одеяла и простыни, как бы подтверждая муратовские слова о том, что во Флоренции простое никогда не может быть низменным. Муратов, кстати, вскользь упоминал поэму Элизабет Барретт в своих "Образах Италии". Ничего удивительного: Casa Guidi - жилой дом, и даже собственно квартира Браунинг, давно превращенная в музей, тем не менее сдается на протяжении нескольких месяцев в году.

На золоченой табличке у дверей значились имена жильцов с указаниями, куда кому звонить. Фамилии были такие: Вивальди, Ботичелли. К Ботичелли - это, к примеру, два звонка. "Вергилий живет на втором этаже, он поделится с ним подаяньем" - я никогда не думал, что давно забытая и столь забавлявшая меня в школьные годы строчка Гребенщикова когда-нибудь заиграет столь буквальными красками.

Влюбленный Браунинг называл ее "Ба". Этот слог представлялся ему изящнейшим из имен, в чем она видела убедительное доказательство того, что любовь бывает не только слепа, но и глуха. То действительно была история большой любви (хотя век спустя поэт Оден и снабдил ее весьма легкомысленными комментариями). В этом доме Элизабет Барретт провела самые счастливые годы жизни - здесь она родила ребенка, здесь написала лучшие свои стихи. Они с Браунингом переехали во Флоренцию из Пизы, где провели полгода после своего торопливого отъезда из Лондона. Причин для переброски в Италию было две: во-первых, болезнь Элизабет, во-вторых, ее спешное венчание, случившееся вопреки воле отца (он так и не простит ее до конца жизни) - фактически то было бегство.

Они втроем (вместе с кокер-спаниелем по кличке Флаш) обосновались здесь в апреле 1847 года, а уже 12 сентября того же года вышеупомянутый Леопольд II предпринял, как сказали бы сейчас, первые шаги по реформированию общества. В частности, именно тогда к Тоскане была присоединена Лукка, в которой Браунинги будут спасаться летом от изнуряющей жары. Когда они въехали в палаццо Гвиди (так оно именовалось до тех пор, пока Элизабет не окрестила его Casa Guidi), ей уже исполнился 41 год. В их распоряжении оказались семь комнат и две террасы. Дорогостоящую мебель, оставшуюся от прошлого постояльца, они заменили своей, попроще, отчего им снизили квартплату, а сверх того снабдили бесплатным проходом в близлежащие сады Боболи.

Во Флоренции ее болезнь отступает - по крайней мере в письмах она практически не говорит о ней. Она пьет кьянти, носит тюрбаны из шелка, читает "Ярмарку тщеславия", радуется апельсиновому дереву на террасе ("никто и никогда не пробовал апельсинов вкуснее") и дешевизне местной жизни (сравнительно с Англией). Она отмечала, что "науку материальной жизни" по-настоящему понимают только в Тоскане и во Франции. Несколько лет она прожила в Лондоне затворницей, в буквальном смысле не выходя из дому, и сейчас она словно бы заново открывала мир. К ней приезжали гости - будь то тогдашний властитель дум об искусстве критик Джон Рескин или писатель Энтони Троллоп. Однажды заглянул внук Гете (к слову, сам Гете не слишком жаловал Флоренцию - по крайней мере в его обширном "Итальянском путешествии" городу отведен ровно один абзац).

Склонность к известной экзальтации (она увлекалась спиритизмом и питала слабость к сильным личностям вроде итальянского премьер-министра Камилло Кавура) сочеталась в ней с острым, даже язвительным умом - обожая Тоскану, она все же не отказывала себе в удовольствии пройтись по особенностям национального характера. Так, например, она замечала, что при всей своей шумной любви к Великому Герцогу горожане не решились бы и пальца порезать ради него. Что вся Тоскана по характеру - это один сплошной бальзаковский герой Люсьен де Рюбампре. Что местные жители сперва посадили древо свободы, а потом сами же его и выкорчевали, и в сущности, им все равно что кричать: "Вива ля република!" либо "Вива Леопольд!"

Элизабет Барретт умерла жарким флорентийским летом 61-го - в год создания столь чаемого ею королевства Италии. Андре Моруа, написавший о ней небольшую повесть, предположил, что она умерла счастливой. Ее похоронили в городе на английском кладбище - надгробие похоже на огромную колыбель. Безутешный Браунинг после ее смерти навсегда покинул Флоренцию, но не Италию - он умер в Венеции двадцать восемь лет спустя.

Я еще побродил немного вокруг Casa Guidi. Спустился левее к охряному дому Паоло Тосканелли - астронома и географа XVI века, по чьим картам плавал Колумб. Тут же по соседству - дом, где Достоевский писал "Идиота" (впрочем, он оказался здесь уже после смерти Элизабет). Я зашел в полную сухих цветов церковь Сан Феличе. Ее она, вероятно, часто посещала, подолгу вглядываясь в расписной крест из мастерской Джотто либо же полотно Рудольфо Гирландайо. В какой-то момент мне вдруг смертельно захотелось отключить эту сигнализацию культуры и истории, которая во Флоренции срабатывает моментально, куда ни кинь взгляд. Я затеял историю с окном Элизабет Барретт, надеясь таким образом подобрать собственный ключ ко всему городу - мне казалось, что в местах, подобных Флоренции, нужен посредник во времени, такой же пришлый, который полтора века назад уже продумал и пережил все за тебя, и через его (точнее ее) знания и восторги можно настроить свою персональную оптику. Я хотел понять, что именно Элизабет видела из окна, а меж тем дело оказалось совершенно не в обстоятельствах времени и места, но в самом способе восприятия. Вся суть - в окне, сквозь которое проникают воздух и свет. И в этом проникновении и состоит подлинная тайна, а вовсе не в последовательности исторических событий с их запутанной подоплекой.

Флоренция - место в той же степени про культурную незыблемость, как и про условные рефлексы. Этот город, пользуясь сказанной по другому поводу фразой, чувствует столетия, как погоду. И вот он, рефлекс - распахнуть утром окно и услышать, как над Санта Кроче разносится колокольный звон, вроде бы предельно понятный и одновременно всякий раз неопределимый. Что это, если не звук глубокого и чистого неведения, которое, в сущности, и возвело когда-то этот город? Что до Элизабет Барретт, то лучшие строки о ней были написаны как раз с позиций неведения. Это повесть Вирджинии Вульф "Флаш" - подробная биография того самого кокер-спаниеля, которого Браунинги привезли во Флоренцию из Лондона. Вульф описала все происходящее глазами собаки, и это едва ли не самое разумное, что можно было сделать. Там, в частности, есть такой абзац: "Но сейчас миссис Браунинг широко раскрытыми большими глазами смотрела в окно, будто видела что-то прекрасное. Может, какой новый Великий Герцог проезжает среди флагов и факелов? Нет, нигде ничего, только старуха-нищенка съежилась на углу над корзиной со своими арбузами. А миссис Браунинг определенно видела что-то. И определенно что-то чудесное".

Церковь Сан Феличе на одноименной площади была перестроена в XV веке. Во Флоренции даже взгляд, упирающийся в стену, обладает особенной ценностью.

То чудесное, что видела миссис Браунинг, не исчислялось (и не исчисляется) фасадами, куполами или флагами. Она видела тот воздух, свет и энергию, которые составляли внутреннюю природу Флоренции и из которых Данте и Микеланджело уже и складывали свои гармонии. Картина Боррани - она тоже ровно про это. Окно во Флоренции - способность видеть, слышать и чувствовать и одновременно пребывать в том, что называют блаженным неведением. Оставаться в состоянии собаки, бегущей по теплой мостовой в направлении Понте Веккио. В конце концов, как говорила сама Элизабет Барретт Браунинг, лучше догадаться о смысле незнакомых слов, чем рыться в словарях.

P.S. Кстати, спаниель Флаш был похоронен где-то около Casa Guidi. По крайней мере, если верить Вирджинии Вульф.