Чисто голландский отпуск

Не поехать в отпуск для голландца – позор на всю жизнь. Мне рассказывали про семью, которая, не сумев скопить денег на отпуск, провела его вместе с детьми в специально оборудованном погребе в глубине сада, – лишь бы только соседи не заподозрили, что они проводят отпуск дома. Голландцы жаждут активного отдыха.

В отличие от нас, которым во время отпуска куда-нибудь бы прилечь и чтоб никто не трогал, голландцы страшно оживляются на месяц в году и жаждут подвига и преодоления препятствий. Как только наступает отпуск, душа голландца вскипает клокочущей страстью, и пепел старых пиратов, авантюристов и мореходов стучит в его сердце.

Короче говоря, когда мои друзья Анна и Симон пригласили меня с ними в отпуск, я испытала нечто вроде священного трепета, ибо была допущена к самой важной сфере голландской жизни. Отпуск мои друзья каждый год проводят одинаково, ибо он неразрывно связан с хобби главы семьи – "в миру" архитектора.

Симон коллекционирует... корабли. Не игрушечные, а самые настоящие – те, что бороздят воды морей и океанов, а также амстердамских каналов. Надо сказать, что ни о каком вкладывании капиталов здесь не может быть и речи, поскольку не раз при мне Анна ворчала на мужа, все средства сверх прожиточного минимума вбухивающего в свою флотилию. В настоящее время у Симона пять кораблей – от маленькой ржавой посудины, на которой он обходит дозором каналы, до огромной парусной шхуны, лет сто назад перевозившей грузы Ост-Индской компании. Зимой этот повидавший виды монстр стоит на приколе неподалеку от дома, являя собою часть живописного амстердамского пейзажа. А по весне Симон договаривается с муниципальными властями о внеурочном поднятии моста, и корабль выходит в открытое море.

На этом корабле и проводят отпуск Анна с Симоном и двое их детей. Раньше брали с собой и двух кошек – одну с загадочным именем Пол-Европы и ее мать, которую, сообразно обстоятельствам, зовут то Мудер-Пус (что означает мать-кошка), то Пудер-Мус (что означает нечто непереводимое). Однако кошки имели обыкновение сбегать на берег или забираться на самую верхушку 13-метровой мачты и не желать оттуда слезать, и вообще оказывались в самых неподходящих местах. Прошлым летом близорукая Анна при выходе из шлюза обнаружила на столбе шлюзовых ворот эбеновое изваяние, которое сослепу приняла за вечно исчезавшую Пол-Европы. Опасно зависнув над водой, она схватила за шкирку изваяние, которое и впрямь оказалось кошкой, но только чужой. Почти весь отпуск они кричали в рупор всем встречным судам, не пропала ли у них кошка. В конце концов ветер донес до них весть, что где-то по соседству плавает корабль с безутешной дамой, оплакивающей безвременную утрату своего кота. Кораблям удалось встретиться, передача кота произошла, по торжественному случаю капитаны раздавили бутылку национального голландского напитка йеневер, но с этих пор Анна зареклась связываться на море с кошками.

Маленькая дамская компания в составе Анны, меня с дочерью и подружки Анниной младшей дочери со странным именем Шура выехала из Амстердама ранним утром, чтобы засветло добраться до корабля, дрейфовавшего где-то в Северном море, ибо отпуск капитана Симона начался на неделю раньше. Наш путь лежал на самый север Голландии – во Фрисландию, где живут фризы, до сих пор разговаривающие на языке, которого никто, кроме них, не понимает, и где тепло и романтично, как в бывшей нашей Юрмале. Это северная провинция Голландии, куда испокон веков съезжались самые рьяные ревнители кальвинистской веры, которым в забытой цивилизацией Фрисландии никто не мешал угрюмо и добросовестно налаживать отношения с вечно всем недовольным кальвинистским Богом.

Через час пути мы выехали на знаменитую Заградительную дамбу, 30-километровым лучом связывающую провинцию Норд-Холланд с Фрисландией и отгораживающую всю страну от постоянного натиска Северного моря. Это, на мой взгляд, самое удивительное произведение голландцев, в деле сотворения земли присвоивших себе Господни полномочия, сооружалось с 1923 по 1933 год. В годы войны часть дамбы была по недомыслию взорвана немцами, от чего около половины страны почти мгновенно ушло под воду, так как основная территория Голландии в среднем на три метра ниже уровня моря. Лишь оказавшись на Заградительной дамбе, понимаешь, что есть Голландия на самом деле, как ненадежно и зыбко ее существование: страна, родившая легенду о корабле-призраке, сама в час дурного расположения Создателя рискует обернуться водами взявшего реванш моря. Мы мчались по отутюженной компьютеризированными катками трассе; слева, сдерживая Северное море, ворочавшееся где-то над нашими головами, на несколько метров вверх уходила крутая насыпь, по которой, ничуть не смущаясь ее крутизны, бродили ухоженные, как каракулевые шубы, овцы, а справа расстилался горизонт того же цвета, что и серовато-призрачные воды, запертые в залив Эйсселмер.

На протяжении всех 30 километров дамбы серый глянец залива вспенивался у берега белыми лебедями – они, то завораживая ощущением вечности, застывали белоснежным фаянсом на серой воде, то вдруг перекувыркивались вверх толстыми утиными задницами с красными лоскутами лап.

Миновав сложную систему шлюзов, мы въехали в Харлинген – игрушечный форпост на оконечности Северной Европы, весь в черепично-кружевных домиках-пряниках. На выпадающей из пряничного ансамбля ультрасовременной пристани уже призывно гудел накрытый облаком чаек мощный паром. На пароме Анна, лукаво улыбаясь, предупредила, чтобы мы морально готовились: корабль стоит на море возле пустынного берега острова Флиланд, и, если будет отлив, придется добираться до него пешком – "по гр-р-рязи", раскатисто прокатила она амстердамское "р". А в случае прилива Симон со всеми удобствами довезет нас до корабля на лодке. В общем, никаких проблем. Очень романтично. Это же приключение! В любом случае отступать было некуда.

Потрясения начались у причала, где нас встретил Симон. За неделю из приличного человека в галстуке он превратился во вполне одичавшего Робинзона: его обычно уложенные седые волосы топорщились можжевеловым кустом, а взор горел флибустьерским огнем. Наша нестройная кавалькада потянулась вдоль единственной улицы деревеньки Ост-Флиланд, "столицы" острова Флиланд. Движение автотранспорта на острове запрещено, туристы передвигаются здесь либо на своих двоих, либо на велосипедах, либо на полусонных лошадках, украшенных бантами и ленточками. Покидав все вещи в тележку, Симон выступил в роли лошадки сам. При этом он почему-то не обратил никакого внимания на мой здоровенный чемодан, – вероятно, потому, что тот тоже был на колесиках, и я поволокла его сама следом за резво взявшим в аллюр всклокоченным пиратом. Пройдя деревню, мы вышли в "чисто поле".

Тугую дугу берега обнимало море – вернее, то, что от него осталось, ибо море укатило свои воды куда-то за горизонт, возле самой линии которого маячила черная точка. По мере нашего приближения к берегу она обретала очертания и в конце концов сделалась очень маленьким кораблем на далеком горизонте. Достигший высшей точки отлив оставил обнаженным морское дно – склизский луг, испещренный прожилками то ли водорослей, то ли каких-то морских червяков и россыпью ракушек, распахнутых вверх острыми зазубринами створок.

– Раздевайтесь! – весело скомандовала Анна и, заметив мой застывший взгляд, подбодрила: – Ну разве не романтично?..
– Между прочим, – подхватил Симон, оказавшийся тем временем в цветастых трусах ядреной расцветки, – за здешнюю грязь на курортах большие деньги платят.
– А вещи? – жалко пискнула я, живо представив себя увязшей по пояс в целебной грязи с чертовым чемоданом на голове.
– Вещи пусть остаются здесь, – с улыбкой ответила Анна. – Часа через три начнется прилив, и Симон отвезет их к кораблю на лодке.

Симон, бодро сползя вниз по каменным плитам, первопроходцем ступил в грязь, которая, жадно чавкнув, тут же засосала его ногу по колено. Взвалив на загривок сумку с продуктами, он, при каждом шаге ощупывая перед собой ногой зыбкое пространство, уткой заковылял по направлению к кораблю.

И нам пришлось испить эту чашу до дна.

Сняв с себя все ниже пояса, за исключением, пардон, трусов, мы побрели по "гр-р-рязи" колышащейся брейгелевой вереницей. Над нами, глумливо гогоча, кружила туча чаек. По мере удаления чемодана приближался корабль, и не прошло и получаса, как его раздутый бок навис над нашими головами. Рядом с кораблем драчливой моськой, тянущей за поводок неповоротливого хозяина, в мутной луже маялась на цепи лодка. Забираться на корабль полагалось по узенькой веревочной лестнице, и, не доверив никому свой вид снизу, я полезла последней по перекладинам, изгвазданным четырьмя парами выдранных из грязи ног.

На облупленной палубе всех ожидало ведро для омовения конечностей и "боррелтье" – "рюмашка" – в честь прибытия на борт дорогих гостей. Часов в девять вечера корабль качнуло, и, выбравшись из пропахшей машинным маслом капитанской каюты, мы остолбенели. Все грязевое пространство затянуло чистыми водами моря, на волнах которого теперь покачивались полусонные чайки и диковинные утки с лихо закрученными хохолками – вымирающий вид, пояснила нам Анна, который водится лишь у побережья острова Флиланд, объявленного национальным заповедником, а посему отстрел птиц здесь на веки вечные запрещен. От далекого берега отчаливал с нашими вещами Симон.

Через день, заправившись продовольствием, будто для кругосветного плаванья, мы вышли в открытое море, держа курс на остров Амеланд. Наш корабль раскинул паруса и, в прямом смысле тряхнув стариной, пошел резать волны, отчего у нас захватило дух и мы ощутили себя героями Жюль Верна. За штурвалом гордо стоял капитан Симон, который поглядывал в бинокль и зычным голосом подавал команды Анне, выполнявшей функции боцмана, лоцмана, матроса и юнги, не считая святого долга жены капитана и судового кока. Анна сноровисто раскручивала и скручивала толстенные канаты, в результате чего огромный парус переезжал с одного корабельного борта на другой, не цепляясь, как мы, сухопутные, за что попало, резво бегала с кормы на нос и обратно, при этом не забывала подносить капитану "боррелтье", чтобы тот зорче видел раскиданные по воде оранжевые буи – голландское, кстати сказать, слово. Оба они то и дело сверялись с картой морских отмелей и чуть небрежно, как бывалые морские волки, объясняли нам, пребывавшим в полнейшем восхищении, чем они заняты в настоящий момент.

Потом ветер стих, паруса убрали, Симон включил допотопный мотор, взвывший голосом нервного вепря, и нашу капитанскую каюту затрясло, как в лихоманке. Путешествие на моторе длилось более часа, когда вдруг мы, вконец очумевшие от рева, обнаружили, что слышим лишь плеск волн, а корабль стоит на месте как вкопанный. На палубе в крайнем смущении суетился Симон, а Анна, прилегшая в позе фотомодели на свернутый парус, по-кошачьи щурясь сквозь сигаретный дым, сообщила, что "наш доблестный капитан посадил корабль на песчаную спину".

Очень скоро мы догадались, что "зандрюх" – в буквальном переводе "песчаная спина" – по-русски означает "мель". С горизонта мигал нам маяком XIV века остров Терсхеллинг, во все же прочие стороны насколько хватало глаз разливалось Северное море, равнодушное к нашим проблемам. Симон, проштудировав гору справочников и карт, с виноватой улыбкой доложил, что уровня, способного снять нас с мели, вода достигнет лишь через две недели. А пока нам придется куковать посреди моря, если, конечно, хватит запасов пресной воды. Я не решилась спросить, что же произойдет в случае, если пресной воды не хватит. На проплывавших в отдалении парусниках крошечными вспышками посверкивали отражавшие солнечный свет стекла, – это нас разглядывали в бинокли, что ужасно травмировало Симона. "Думают, поди, поделом придуркам, раз в море ничего не смыслят", – тихо бормотал он, наливая себе "боррелтье" за "боррелтье".

Начался отлив, и вскоре наш корабль оказался в самом центре поднявшегося из воды острова. В идеальной чистоты песке мерцали перламутром ракушки, и мы, потрясенные хранимой морем красотой, весь вечер бродили по отмели среди альбатросов размером с заправского индюка.

На третий день мы потеряли счет времени. У Симона кончился портвейн, и он замкнулся в угрюмом молчании. Моя дочь в третий раз с отвращением принялась читать "Робинзона Крузо", будто в насмешку прихваченного нами на корабль. Остров с нашим кораблем на гребне песчаной волны то всплывал из моря, то вновь погружался в воду.

Спасение пришло на четвертый день в виде огромной оранжевой надувной лодки, которая обилием антенн и мигавших кнопок смахивала на космический корабль из научно-фантастического фильма. В лодке было четверо гренадерского роста красавцев-рейнджеров, как оказалось, несколько дней разглядывавших нас с Терсхеллинга. Через рупор они поинтересовались, нарочно ли мы залезли на песчаную спину или, может, нам помочь оттуда слезть? Симон затарахтел что-то быстро-быстро на морском языке, красавцы перебрались к нам на борт и долго складывали столбиком цифры: за спасение требовалось платить. Симон чесал в затылке, наливал спасателям "боррелтье", в итоге ударили по рукам. На лодку перекинули здоровенный канат и включили установку, которая, подняв тучи брызг, принялась выдувать песок из-под днища нашего корабля. Вся операция заняла около часа. Сперва наш корабль качался, будто зуб в десне, а потом с тяжелым вздохом ухнул вперед за взвившейся на дыбы рейнджерской лодкой. Под наши благодарственные вопли спасатели умчались, а мы продолжили свой путь.

Оставшуюся часть отпуска мы провели, дрейфуя в очень даже теплых водах Северного моря у острова Амеланд, сотворенного Создателем явно в отличном расположении духа. На ладони острова лежал крошечный, не менявшийся со средневековья городок, а местные жители в национальных костюмах, будто разгадавшие тайну вечности, провожали каждого туриста улыбкой голландского сфинкса.

Покрасовавшись пару дней в гавани и насладившись всеми радостями цивилизованного отдыха, мы снова уплыли вязнуть на якоре в целебной грязи среди чаек и прочих любителей романтики, которая в Голландии, как выяснилось в конце концов, подобно всему остальному, имела вполне материалистические корни: в гавани за стоянку требовалось платить. А в целебной грязи романтика обходилась даром. Что и есть главное удовольствие для замешанной на соленой воде мореходства практичной голландской души.