Норвежское заполярье

Раннее утро. У входа в аэропорт Осло стоит вырезанная из листа стали фигура человека, запускающего бумажного голубя. Мы и полетели – над страной тысяч маленьких островов, лоснящихся языков фьордов и больших луж в углублениях каменных гор. Горы постепенно лысели, становясь похожими на выскобленный пергамент с пятнами рыжего лишайника и зеленых мхов, с купоросными озерцами и кручеными нитями водопадов в морщинах местности. Лететь пришлось долго, с пересадками – в направлении все меньших аэродромов и все более легкомоторной авиации.

Норвегия – страна длинная. Первое серьезное приземление мы совершили где-то в районе ее поясницы. То есть именно поясницы – в считанных километрах от городка Му-и-Рана проходит Северный полярный круг – черта, за которой начинаются полярные дни и ночи, подcвеченные в ясную погоду северными сияниями. Жители городка решили сделать пересечение полярного круга аттракционом для привлечения путешественников – на одной из приморских скал установили решетчатый глобус, отлили значки Arctic Circle и напечатали в большом количестве грамоты о пересечении туристами этой невидимой земной параллели.

Другой изюминкой фюльке (то есть области) Нурланн было решено сделать две пещеры – обустроенную электрифицированную Грёнлигротта и мрачную, уходящую чуть не на три километра в земные недра Сетергротта. Понятно, что гостям из России, как известным в мире любителям экстрима, досталась для обозрения эта вторая.

Автобус с экскурсоводом поджидал уже в аэропорту. У входа в пещеру нас встретили проводники, и состоялось наше первое переодевание в комбинезоны (их впереди будет еще немало). В видавших виды комбинезонах, резиновых чоботах, шершавых перчатках, в касках с фонариками мы сделались похожи на матерых диггеров. Я-то вообще не люблю пещеры за их сходство с погружением в загробный мир, хотя многим это нравится. Позже я спрашивал нашего фотографа:
– Сережа, а вы-то чего полезли в темноту? Ваш же конек – людей снимать на улицах.
– Сам не знаю, – отвечал Максимишин. – Интересно.

Впрочем, полез и я, еще и сумку с камерами взял сдуру. Интересно было, но и тяжело тоже – больше не хочу. Отправься мы туда в собственной верхней одежде, нас потом ни в одну гостиницу не пустили бы.

Впечатляющий зев бывшего морского грота заканчивался узкой, как у кита, глоткой, за которой начинался извилистый пищевод Сетергротты. Кое-где приходилось скользить по сырым камням на заду или, уподобляясь далеким предкам, опускаться на все четыре конечности. А распрямляясь, с любопытством осматриваться в подземных "холлах", носящих громкие названия "Склеп", "Собор" или "Концертный зал". В последнем проводник предложил всем спеть и, не встретив отклика, сам принялся насвистывать что-то бодрое.

Мы уже второй час находились под землей. Эта нижняя часть пещеры была произведением не моря, а грунтовых вод. С потолка капало, ход вел все глубже, а в одном из боковых туннелей отчетливо слышался зловещий рокот подземной речки. Я оглянулся: вереница подрагивающих фонариков растянулась в кромешной тьме. Почему-то я был уверен, что возвращаться на поверхность тем же путем нам не придется – должен быть какой-то запасный вход-выход из пещеры.

Приятный сюрприз не заставил себя ждать. Проводник предложил всем усесться на рукавицы и погасить фонарики. Мертвую тишину нарушала капель. В полной темноте где-то совсем рядом вдруг глухо зазвучала флейта. Это напарница проводника опередила нас, чтобы встретить меланхолическим музыкальным сочинением, подчеркнувшим величественную самодостаточность подземного мира. В паузах слышалось прерывистое дыхание флейтистки.

А когда мелодия стихла и зажглись фонарики, на скальном столе обнаружилось угощение: запотевшие банки местного пива, не то чипсы, не то маца, немецкая сметана и нурланнский деликатес – вяленый окорок. Уверяют, что в секретной части этой пещеры местные жители хранят вяленое мясо и выдерживают круги норвежского "рокфора". Передохнув и подкрепившись, чуть не пулей возвращались мы на белый свет – тем же путем.

Городок Муи-Рана оказался на удивление симпатичным, немного игрушечным. Благодаря местному металлургическому заводу все мостовые и тротуары с подогревом, так что снега на них, говорят, никогда не бывает. Удивили крыши, крытые дерном с травой. Их можно увидеть не только в музее быта и архитектуры под открытым небом, но даже кое-где в городе. Это саамское ноу-хау: тепло и экологично.

В каких домах живут на севере Норвегии? Если речь о небольших городах и жилье, стоящем на отшибе, то чаще всего в деревянных, аккуратно обшитых вагонкой. В пересчете с норвежских крон такой дом стоит порядка 200–300 тыс. евро. Общественные здания строятся из кирпича, муниципальное жилье из "конкрита" – бетона.

Чтобы уже не возвращаться к теме житья-бытья на норвежском севере, скажу о некоторых бросающихся в глаза особенностях. Здесь предпочитают не обогревать дома, как это делаем мы, а потеплее одеваться, как англичане. Окна в домах занавешивать не принято. Протестантская традиция: чтобы соседи не подумали, что вы что-то от них скрываете. Когда доходит до интимных моментов, занавески все же задергивают: что понимается окружающими как законное требование "не беспокоить". Кстати, продавцам люстр здесь делать нечего – все освещение в норвежских домах и гостиницах местное, зонированное.

Что еще? Сено на полях скатано в свертки, аккуратно упаковано в белый полиэтилен и напоминает бочкотару. Вдоль дорог торчат красные штыри с флуоресцентными поясками, чтобы в непогоду и снегопад, да еще полярной ночью, не сбиться с трассы. Каждую осень специальные машины устанавливают эти светящиеся в темноте вешки.

Трассы здесь крутые, в малолюдной местности часто однополосные – с карманами на обочинах для встречного транспорта. Это не мешает комфортабельным автобусам "Вольво" нестись по ним, не снижая скорости даже на виражах. Их водители, всегда в белых рубашках и при галстуке, управляют огромными транспортными средствами так же лихо и безошибочно, как их коллеги в горной Швейцарии. Я не мог отделаться от чувства, что у этих двух стран есть что-то общее. Просто Швейцария южнее, и ледниковый период закончился для нее на несколько тысяч лет раньше, чем для Норвегии. Когда льды уползли в Арктику, обнажились и поднялись спрессованные немыслимой тяжестью скалистые горы. Северная Норвегия изобилует уменьшенными подобиями альпийского пика Маттерхорн – острого, как загнутый коготь, с гранями, о которые, кажется, можно порезаться.

С самолета и с моря ландшафт Норвегии напоминает пейзаж после великой битвы начала времен. Стена гор и напоминающие крепости скалы приняли на себя и отразили последний яростный натиск ледника, не позволили ему прорваться, расползтись и заморозить пол-Европы. Наверное, за это Создатель и наградил Норвегию, направив к ее суровым берегам теплый Гольфстрим. Благодаря этому среднемесячная температура в заполярной Лапландии даже в середине зимы составляет – смейтесь, сибиряки! – минус два градуса по Цельсию. Но это не касается гор, куда саамы отгоняют на зиму оленей, – там морозы могут быть лютыми, почти как у нас.

А вот лето в Норвегии прохладное. Хотя в рыбацком поселке неподалеку от Му-и-Раны меня уверяли, что с середины июня по середину июля в хорошую погоду во фьордах можно купаться.

После прогулки по фьорду на суденышке мы отогревались в поселковом кафе. Угощали толстыми блинами с брусничным гоголем-моголем – самое "рыбацкое" блюдо. В четвертый раз за день нам пришлось сесть за стол (хорошо хоть, на рейсах "Скандинавских авиалиний" пассажиров не кормят). Уплетавший с нами блины капитан, местный житель и потомственный моряк, признался, что его любимое блюдо – селедочный суп. Я о таком и не слыхал.

В мои тайные намерения в этой поездке входило поближе познакомиться с жирной норвежской сельдью – увы, повсюду она оказывалась тощей и пересоленной или задушенной, на немецкий манер, яблоками с майонезом и горчицей. Зато лососина и морепродукты свежего улова везде, как правило, были отменными.

По возвращении в Муи-Рану в старом отеле XIX века нас ждал еще "арктический" ужин – с вяленой грудкой куропатки и мясом полярного кабана, вручение грамот о пересечении Северного полярного круга и – о, благо! – гостиничные номера для курящих. Группа подобралась на удивление мало пьющая, зато поголовно курящая. С тем и другим в Норвегии строго.

Алкоголем торгует государство, и мест, где он продается, немного. В ресторанах бокал сухого вина или бутылка пива обойдутся вам минимум в 7–8 евро. Столько же стоит пачка сигарет. Поэтому пьют простые норвежцы "по-фински": если начинают, то до упора, потом ничего не помнят, а напоминать здесь не принято. Существует даже норвежская поговорка на этот счет: среда – все равно что маленькая суббота. Интересная мысль, не правда ли?

Курение запрещено практически везде – разрешено только на открытом воздухе, или у себя дома. Поэтому в поездке дымишь как паровоз, – когда еще в следующий раз доведется? И вдруг такой неожиданный подарок от гостиниц малых городов, хоть в постели кури – демократия!

О давней связи наших поморов с Нурланном свидетельствует лютеранская церковь в Муи-Ране с неожиданной луковицей вместо шпиля. На церковном кладбище среди прочих – братская могила советских военнопленных. В годы оккупации немцы заставляли их строить железную дорогу на Муи-Рану. После войны норвежцы протянули ее дальше в Заполярье.

По этой дороге, одной из самых северных в мире, мы и отправились в Будё в поезде, состоящем из одного длинного вагона. Дорога шла вдоль живописной горной речки, карабкалась по пологим склонам, поднимаясь к ледникам и перевалу на высоте 680 метров над уровнем моря. Машинист сбросил скорость со 100 км/ч и в знак почтения притормозил у глобуса на треноге. Значит, опять мы пересекли полярный круг, уже по суше. Кругом карликовые березы, можжевельник, мхи, лишайники, камни и валуны, припорошенные снегом горы. И ни малейших следов присутствия человека, не считая рельсов и нашего вагона

В Будё нас ждал микроавтобус с экскурсоводом Павлом. Родом он из Петербурга, учится в местном университете на социолога, а сюда попал в тринадцатилетнем возрасте с родителями-инженерами. За девять лет жизни в Будё к полярной ночи, которая тянется здесь два с половиной месяца, привык давно, а вот русским считать себя так и не отвык. Россиян в Норвегии не то чтобы пруд пруди, но это сотни людей и семей в любом городе с населением от 20 тысяч жителей и выше. Чуть не каждый четвертый норвежец женится сегодня на русской – есть над чем задуматься.

Нас приняли как желанных гостей в Центре защиты морских орлов, не знаю уж за какие заслуги. Мне всегда нравилось военно-морское название Sea Eagle, но я не подозревал, что это не метафора, а вид птиц. Здесь, в окрестностях Лофотенских островов, самая большая в Скандинавии популяция этих хищников. 10 тысяч доброхотов из разных стран жертвуют деньги на охрану и изучение четырех сотен птиц – двухсот орлиных пар.

Под шампанское с морепродуктами мы выслушали целый спич, переходящий в доклад, о жизни этих гордых пернатых. За панорамным окном разгорался над заливом и островами немыслимой красоты закат. Натовская авиабаза вносила свою лепту в общую картину – росчерками сверхзвуковых истребителей в небе и ревом их реактивных двигателей. Когда настало время вопросов, я поинтересовался: не мешают ли друг другу жить авиация и морские орлы? "Отнюдь, – отвечала мне директор центра, прямо на военном аэродроме уже несколько лет живет пара орлов". Настоящую опасность для птиц представляют не истребители, а ветряки-электрогенераторы на побережье: только за прошлый год от их лопастей погибли 16 орлов. Представившаяся сцена дон-кихотской битвы морских орлов с ветряными мельницами потрясла мое воображение. И я немедленно выпил, как и подобает в таких случаях русскому человеку.

Гражданский аэропорт в Будё оказался "бесшумным" – никаких голосовых объявлений, вся информация на табло. Видимо, натовские вояки приучили население любить тишину. Отсюда, на ночь глядя, мы совершили короткий перелет в Алту.

У входа в отель в Алте указатели сообщали: до Москвы отсюда всего 1700 км, до Парижа аж 2600. В номере было прохладно и неуютно, за окном белели заснеженные горы – но под окном обнаружился калорифер с регулятором, а пол в ванной оказался с подогревом. Я скользнул под сугроб одеяла и забылся сном. Слишком много впечатлений за два дня.

Из Алты нам предстоял 240-километровый рывок на мыс Нордкап, Он считается крайней материковой северной точкой Европы. Хотя вообще-то это нечестно. Крайняя точка Европы – расположенный чуть восточнее мыс Нордкин, а Нордкап находится на острове Магерёйа, который всего семь лет назад соединили с материком 7-километровым туннелем под проливом. Да и на самом острове севернее Нордкапа выдается в океан пологий мыс Кнившелльодден, в переводе "Острие Ножа".

Но, во-первых, так уж повелось с легкой руки английских мореходов, давших Нордкапу его название полтысячи лет назад. А во-вторых, Нордкап – впечатляющий мрачный утес, возвышающийся на 307 м над суровыми просторами Ледовитого океана, за что и посещают его ежегодно 200 тысяч туристов. Норвежское название острова переводится как "Скудный", но каждую весну саамы переправляют сюда на пароме кормиться пять тысяч оленей. Обратно окрепшие олени преодолевают 2,5-километровый пролив вплавь. Саамы направляют и сопровождают рогатое стадо на лодках – то еще зрелище, должно быть!

В здешних водах водится уйма рыбы, от трески до палтуса, в одном из заливов выращивают синих мидий, а прибрежная полоса кишит камчатскими крабами – "невозвращенцами" из более прохладных советских территориальных вод, где их затеяли разводить в 1960-х годах.

На крабовое сафари мы и отправились из крошечного островного порта неподалеку от Нордкапа. В очередной раз облачились в комбинезоны и понеслись на надувной лодке с мотором по волнующемуся морю к загодя поставленной ловушке с приманкой – потрошеной треской.

Крабовое сафари – идея нескольких предприимчивых местных жителей, придумавших, как подзаработать на туристах. Удовольствие обходится в 60 евро с человека – или в 100 евро, если выловленных крабов тут же, на пустынном берегу сварить в бочке. Крабы огромные, весом 3–5 кг, и сильные, своими клешнями палец могут откусить в два счета. Поэтому все наше участие в ловле свелось к наблюдению за тем, как извлекают из глубины сетки с уловом подводных чудищ, опасливому фотографированию с ними в руках и поеданию крабового мяса вечером в ресторане портового отеля под рюмку замечательной норвежской водки "Аквавит" со вкусом ржаного тминного хлеба.

Из дюжины пойманных на сафари крабов только три небольших оказались самцами. Огромных самок с залежами черной волосяной икры под панцирем норвежцы немедленно вернули на дно прямо в ловушке.

Я разговорился с одним из устроителей, Рюнаром Юнсеном. Ему немного за тридцать, отец двух дочек. На мысль организовать сафари его натолкнули частые корпоративные вечеринки приезжих норвежцев – в подпитии им всем хотелось приключений. Для Рюнара и его друзей сафари – приработок, в основное время они трудятся в порту, на дорожных работах или на стройке. Надо учесть, что в среднем годовой доход норвежца составляет больше 20 тысяч евро.

Полвека назад это была одна из самых бедных стран Европы. Норвегия внезапно разбогатела на обнаруженной американцами в ее территориальных водах нефти. Теперь еще и огромные запасы газа нашли. Свалившееся благосостояние сделало Норвегию привлекательной для многих, но и способствовало развитию неких завихрений в норвежском характере.

Не чужаку, конечно, об этом судить, но в скандинавском мире, как известно из истории, норвежцы долго играли роль аутсайдеров сравнительно со шведами и датчанами. Несколько столетий эти потомки викингов прозябали на задворках общего с ними государства, а затем унии. И хотя в 1905 году норвежцы вышли из унии, а Кристианию переименовали в Осло, память все же осталась. Как и привычное чувство соперничества с соседями, которое со временем приобрело мягкую форму дружеской пикировки. Тем более что такое счастье привалило – нефть.

По статистике сегодня в Осло проживает 12% норвежцев. Естественный прирост населения в благополучной стране плачевный, спасает только приток иммигрантов. Так что богатство не столько отменяет, сколько видоизменяет проблемы. Хотя, конечно, быть богатым и здоровым предпочтительнее. Больно было смотреть на ржавый российский траулер в порту, дожидающийся от норвежских властей разрешения на вылов рыбы в их водах.

На полпути между Нордкапом и Алтой нам повстречался лагерь саамов-оленеводов. автобус тут же остановился, и все дружно схватились за фотоаппараты. Редкая удача: 6–7 семей на квадроциклах, в автоприцепах, лачугах и чумах (саамы зовут их "лавву") и стадо в 6 тысяч голов. На въезде в лагерь мужчины свежевали отбракованных оленей, поднимая ободранные обезглавленные туши. За процессом с любопытством наблюдали притихшие малыши-саамы. Их привезли сюда на экскурсию из городской школы. Зрелище, прямо скажу, не для слабонервных.

А в отдаленном загоне происходило безостановочное и бессмысленное коловращение оленьего стада вокруг нескольких доминирующих самцов. Их ветвистые рога возвышались над оленьими спинами, подобно сухим деревьям посреди низкорослого кустарника. Это было похоже на какой-то шаманский танец под ненастным осенним небом перед началом кочевья. Кстати, спросив гида, сколько стоит олень, я прикинул, что такое стадо должно стоить несколько миллионов евро.

О квадроциклах, катании на каяках по фьорду, рыбной ловле на океанский спиннинг с корабля и прочих формах "активного отдыха" с неизменным переодеванием в комбинезоны, рассказывать не стану из экономии места – неделя, проведенная в норвежском заполярье, по сумме впечатлений стоит иного месяца.

Но вот о впечатлении от города Тромсё умолчать не могу. Его называют "маленьким Парижем" Северной Норвегии, но мне он масштабом и ландшафтом напоминал скорее швейцарский Люцерн, а застройкой – университетские городки Массачусетса или Пенсильвании. Из 75 тысяч его жителей 10 тысяч – это студенты. Город старый и молодой, живой и очень красивый даже ночью.

В порту Тромсё соседствуют белоснежный круизный лайнер с трехмачтовым парусником, грузовое судно – с океанской моторной яхтой. Мосты перекинуты на острова, а от берега фьорда тянется подвесная дорога к ресторану на вершине горы. Треугольный Арктический собор у ее подножия, еще его называют "собором Северного Ледовитого океана", напоминает ледяной торос.

В Тромсё Амундсен готовил свои арктические экспедиции. В доме, где он останавливался, теперь ресторан "Пеппермёлле". Один из залов увешан фотографиями экспедиций, а само заведение славится своей французско-норвежской кухней. Как забыть острый вкус супа из камчатского краба и нежную консистенцию обжаренной оленины, дотушенной в скороварке до состояния отварного языка, – под белое эльзасское, красное австралийское и десертное изюмное вино?! Именины брюха и возвращение в цивилизацию.

Город Тромсё дважды обязан русским, и многие здесь об этом помнят. Он и возник благодаря нашим поморам – с начала XVIII века они приплывали на этот дикий берег торговать, не платя пошлин. Наконец терпение у норвежских властей лопнуло, построили таможню, с нее-то и начался город.

А во вторую мировую войну город спасли от уничтожения советские войска. Немецкие части, отступая, сжигали северные норвежские селения и города – Алту, Будё – подчистую. Тромсё не успели.

Наш проводник и горячий патриот Тромсё Джон-йен-Иван поблагодарил нас за это. Мы-то при чем? Стало неловко и приятно одновременно. Это неожиданное проявление благодарности затрагивало какие-то серьезные чувства. Вспомнился почему-то футбольный фанат из спортбара на острове Скудном, приставший к нашему фотографу со словами: "И что вы, русские, находите в нашей глуши? Я однажды в вашем Мурманске был – вот это город, да!"

Тромсё, конечно, не такой большой город, как Мурманск, но намного живописней и богаче его, это уж точно. Говорю без зависти, как есть. Поездим-посмотрим, даст Бог, и за обустройство у себя примемся всерьез. Может, секрет весь не в нефти и газе, а в том, что норвежцы дырки просверлили в монетах номиналом 1 и 5 крон? Экономят ресурсы. И для слепых это удобно. Может и нам просверлить?