На высоких берегах Амура, ч. 1

На берегу Амура стоит дом. Ему сто лет. Таких в Воскресеновке осталось два. Четырехскатные крыши, бревна в обхват и окна – по пять штук на каждую стену, чтобы солнца внутрь попадало больше.

Вниз, меж огородов, катится проулок и утыкается в реку. Берег пуст. Две железные трубы, приваренные друг к дружке, с деревянным настилом сверху, лежат у кромки воды. Когда теплоход из Благовещенска подходит к берегу, настил становится пристанью. Но теплоход давно не приходил: дождей не было, Амур обмелел. Он и так не очень-то глубок. Местные говорят: вот когда благовещенским понадобится картошка на зиму, рубль – килограмм, они притащат катер по любой воде. Но сейчас тишина.

Амур течет себе между двух пологих берегов. Ни величия, ни красоты. Клязьма, и та симпатичнее. Вода накатывается тихо, словно льется из носика маленького китайского чайника. На другом берегу живет Китай. Амуру не надо быть красивым. Хватит того, что он разделяет нас, как полоска заката разделяет день и ночь.

Школа

Сегодня особенное утро в жизни двадцатидвухлетней Ирины Николаевны Березкиной – первый день в роли учителя. Ирина соответствует своей фамилии: стройная, хрупкая, волосы светло-русые, глаза голубые и грустные. Закончила биофак Амурского университета, собиралась работать в лаборатории – в тишине, чистоте, среди стекла. Да не вышло, мать Тамара Алексеевна заболела. Пришлось возвращаться в Воскресеновку.

Мы заявились утром, до уроков. Ирина Николаевна встретила нас с ведром картофельных очистков.
– Кабанчика пойдем кормить?

Кабанчик Васька по-собачьи скулил в загончике, предчувствуя завтрак.
– Только не заходите, – сказала Ирина Николаевна. – А то он от возбуждения с ног свалит.

После Васьки молодая учительница накормила маму и нас толченой картошкой с помидорами, напоила чаем с медом. Сама к еде так и не притронулась. Ушла за занавесочку, сплетенную из фантиков шоколадных конфет, и вернулась в брючном костюме и блузке с отложным воротничком. Чуть-чуть подкрасила глаза, забрала волосы в хвост. Золушке и той больше понадобилось бы времени, чтобы превратиться в красавицу. По деревне мы шли – как на именины. Глава села, Ольга Ивановна Гавага, выглянув с крыльца, громко сказала:
– Вот так должна ходить на работу сельская учительница! Как королева с пажами.

Когда-то в двухэтажной воскресеновской школе училось 600 человек, сейчас не больше 200. В первом классе – всего семеро. Стену столовой украшает мистическая картина о завоевании Москвы Наполеоном. От древней столицы ничего не осталось, кроме двух церквей и колоколенки. Все жители ушли или погибли, а вместе с ними и французы. Но Бонапарт выжил. В мундире и треуголке он сидит в лодке на Москва-реке напротив церквей и тихо удит рыбку. Картину написал местный выпускник.

Класс учительнице Березкиной достался холодный как погреб. Солнце сюда заглядывает краем глаза. Зимой все сидят в шапках. Когда прозвенел звонок, Ирина встала перед классом и сказала:
– Поздравляю вас, ребята, с новым учебным годом. Биологию и географию у вас буду вести я. Меня зовут Ирина Николаевна.

Это были кодовые, волшебные слова. Чтобы их правильно произнести, люди учатся в институтах. Голос ее вдруг окреп и зазвенел. Учительница – на кривой козе уже не подъедешь. Даже я присмирел.

Село

Первые казаки-переселенцы сплавились сюда из Забайкалья 146 лет назад. Было их три семьи. Станицу назвали по фамилии одной из них. На следующий год все постройки смыло весенним разливом. Станицу перенесли дальше от берега. Пришла весна – и Амур разлился еще сильнее. Тогда перебрались на сопку. А потом Амур перестал разливаться, и станица начала потихоньку расти назад, к берегу. В итоге получилось три Воскресеновки – Нижняя, Средняя и Верхняя. Последняя не сохранилась. В ней жили зажиточные казаки, кои были сведены советской властью на нет. Среднюю и Нижнюю разделяет перелесок, пруд с мостиком и поле с единственным деревом. На поле пасутся кони.

Я сидел и смотрел, как солнце шарится по еще неубранным тыквам и капусте школьного огорода. Улица была пуста, за домами поднимался лес до Шимановска – райцентра в 150 км к северу. Улица, поле, дерево, трава и кони – все выглядело неопределенно, размыто и в то же время загадочно. Как если бы лужа на улице, мимо которой ходишь каждый день, оказалась вдруг бездонным колодцем.

Жизнь в Воскресеновке почти и не бьется. Она словно пряталась и притворялась: нет меня, вся вышла, истощилась. Когда-то был совхоз, БАМ, судоходный Амур – с этого начинается любой разговор с местными – а теперь только пыль на дороге, ржавая баржа на берегу у пограничной вышки, бесполезный мостик через пруд, фотография первой пионерки Тоси Гармс и могила первого красноармейца без имени. Село как будто обессилело. У красноармейца, похороненного почему-то боком к остальным могилам, еще стоит звезда в изголовье. Нынешним покойникам ни звезды, ни креста уже не ставят – только деревянный столбик и плоская крышка сверху.

Воскресеновский священник, учивший детей грамоте, сгинул в 1930-х вместе с семьей. Церковь сгорела. Год назад воскресеновцы на сходе порешили, что не нужно им ни попа, ни нового храма – "своей веры хватает". Какая она, "своя вера", никто объяснить не может. Скорее, нет веры никакой. Пусто.

В селе никто не голодает и острой нужды не испытывает. Земли хватает всем. Районы-то по площади, как области в центральной России. Картошка – с голову младенца, помидоры без теплицы вызревают, даже арбузы растут. Только плодовые деревья, кроме яблонь-ранеток, морозов не выдерживают. Но в разговорах "за жизнь", все здесь жалуются, клянут и убеждают нас в бессмысленности "такой" жизни.

А учитель биологии Ирина Николаевна Березкина ждала, когда ее подопечные дорисуют схему размножения хламидомонад и обрывала сухие листья на цветах в горшках. Она быстро замерзла в летнем костюмчике, набросила на плечи куртку. На перемене я сварил в учительской кофе на таблетке сухого спирта. Рядом с этой девушкой, несмотря на ее хрупкость и усталость, почему-то чувствовалось спокойствие. Стойкий оловянный солдатик, только женского рода.

Мосты

Жизнь в Приамурье течет по трем рекам: Транссибу, федеральной автодороге Чита – Хабаровск и БАМу.

"Федералку" начали строить в 1978-м, два года назад президент Путин открыл сквозное движение. (Напоминаем, что репортаж написан осенью 2005 года. – Прим. ред.) Но дорога ли это, на самом деле? Лес вырубили, землю укатали и укрыли слоем щебенки. Есть развязки, заграждения, знаки, километровые столбики, мосты, но нет асфальта. Перегонщики японских "праворулек", въезжая в Амурскую область, обматывают машины полиэтиленом и скотчем по самую крышу, оставляя полоску на лобовом стекле, как смотровую щель у танка. Более 1000 км щебенки, пыли, грязи – и машина напоминает ощипанную курицу, сбежавшую с птицефабрики. Перегонщики предпочитают ехать по проселкам.

И все же дорога строится. Единственная масштабная стройка во всем крае. Километр трассы обходится казне в миллион долларов. На Шимановском 70-километровом участке работают 180 шоферов, бульдозеристов, экскаваторщиков, механиков и автогрейдеристов. Их наскребали по сусекам со всех окрестных совхозов, как на войну. Вахта – две недели в две смены без выходных и праздников. Зарплаты человеческие: экскаваторщик получает до тысячи долларов.

Мастер Шутов – строитель мостов из Хабаровска. Энергичный, в черной кепке, под спецовкой шелковая рубашка. Глаза хитрые и испуганные одновременно. Кажется, он путал меня с телекамерой. Все время был в каком-то приподнято-напряженном настроении, пристально смотрел в лицо, говорил загадками.

Его бригада строит мост через речку Селеткан шириной не больше трех метров. Все речушки убирают под дорогу, в трубу. Но Селеткан весной разливается непредсказуемо. Из уважения построили мост. По наблюдениям мастера Шутова, мосты всегда ставят в живописных местах. Отсюда его глубокое убеждение, что все мостостроители – художники.

– Мы же что-то постоянно соединяем, – говорил мне Александр Михайлович. – Приезжаем на пустое место, пять есть месяцев – и готово! Пускай небольшой, но изящный... В воздухе висит.

В бригаде у Шутова 9 человек плюс водитель, повар и он сам. Передвижная электростанция, четыре спальных вагончика и вахтовка. Ну и мост, конечно, который растет день ото дня. Все остальное, куда ни глянь, тоже его, шутовское: и молодой лес, прежний-то свели весь еще в ХХ веке, и сопки, и запруда, и лодочка, которую шутовская бригада таскает за собой по всему Дальнему Востоку. В обед кто-нибудь садится на весла и гребет к сетке в конце затона. Там наверняка запутались харюзки или лини. Повариха Валя жарит их и кормит братию. У них на столе даже пряники с кулак величиной. За чаем тепло вспоминают Сахалин: там мосты строили на деньги американских нефтедобытчиков. В месяц зарабатывали по 5 тысяч долларов.

– Все там нашими руками построено, – улыбается долговязый сварщик в белой бейсболке. – Там и Сахалин как не Сахалин. Все было: и баня, и сушка, и телевизор. А здесь только лес и Селеткан...

Коршун кружит над дорогой. Строители сидят на улице, на березовых чушках. Электростанцию выключили – и слышно, как бежит под мостом речка.

– Мне бы еще пятнадцать человек, – говорит Шутов. – Ко Дню края управились бы.

Работают здесь крепко, умеючи – хабаровцев хвалят. И оттого кажется, что все легко, жизнь становится уютной, осмысленной и совсем не безнадежной. То, чего нет ни в Шимановске, ни в селах по Амуру. Хочется переживать каждое мгновение – и мост, и тайгу, и Селеткан, и коршуна в небе, и пряники с кулак, и вести из дома (чтобы позвонить по мобильному, надо забраться на сопку), и ночью звезды в остывающем осеннем небе. Все само собой разумеющееся и необыкновенное одновременно. Полнота жизни...

Китайцы

Китайцы в Приамурье есть, но их как бы и нет... В Амурской области и Хабаровском крае проживает 2,3 млн. россиян. С другой стороны Амура, в провинции Хэйлунцзян, только по официальным данным – более 38 млн. китайцев. Цифры давят на сознание. Кажется, тень от этих 38 миллионов падает через Амур и материализуется. На самом деле никаких признаков аннексии-захвата-оккупации Приамурья я не увидел. Может, не туда смотрел?

В Благовещенске жители Поднебесной торгуют на рынке, строят дома, готовят в ресторанчиках, живут в общежитиях, играют в многочисленных казино. В КНР азартные игры запрещены. Чем дальше на запад, к Шимановску и Магдагачам, китайцев все меньше и меньше. В Сковородино их нет вообще – как говорят здесь: вытеснили армяне. Но китайцы умеют ждать. Иногда кажется, что они способны растворяться в воздухе...

Первого китайца на Амуре я увидел в Воскресеновке. Вверх по реке тащился замызганный катерок. На корме развевался красный стяг. Стоявший на мостике человек без особого интереса смотрел на меня, а я на него. Вечером шли вдоль того берега рыбаки, тащили за собой сеть. Время от времени один из них бегал в прибрежные кусты, может желудок прохудился, а двое других ругались на него. С той стороны раздавался протяжный, похожий на заводской гудок, и было слышно, как тарахтит трактор. И все. Жизнь на реке вообще скудна событиями.

Другое дело райцентр. В Шимановске (население 23 тыс. человек) 6 китайских рынков. Пять стоят на одной улице, друг за другом. Хозяин крупнейшего – Сурен Макарович Григорян, типичный кавказский мужчина. Самолюбивый, гордый и хмурый. У него китайцы еще на заре перестройки выращивали арбузы. Еще Сурен Макарович держит гостиницу "Тайга" с китайским рестораном. Когда посетителей нет, повара сидят в холле и читают. Толстые книги издалека похожи на Библии. Но это словари.

Насчет экспансии южных соседей Сурен Макарович не сомневается: рано или поздно это случится и без единого выстрела. Но он с китайцами договорится. Его уверенность несколько пугает.

Ту же уверенность излучает товарищ Чжань Сивэнь. Ему и положено ее излучать. Он занимает пост зам-председателя народного собрания пограничного с Шимановским районом уезда Хума. На Амуре собираются открыть еще один пограничный переход. Китайцы прикладывают максимум усилий, чтобы это случилось поскорее.

Товарищ Чжань, приехавший в Шимановск с делегацией, – маньчжур. Высокий, крепкий и глаза шире открыты. Полчаса нашей беседы ушли на вежливости. Товарищ Чжань записывал мои вопросы, а отвечая, вычеркивал их из списка. Затем мы пошли общаться с простыми китайцами на улицах Шимановска. На площади товарищ Чжань воздел руки к небу и сказал:
– Ленин – великий вождь. У нас каждый школьник знает об этом. Над площадью высился серый монумент Ильича. Спорить с гостем было некорректно.

Прогулка прошла под китайскую дудку. Делегация двигалась по улице, пренебрегая тротуаром. Товарищ Чжань не обращал внимания на автомобили. Он шел как хозяин, а машины тормозили и объезжали рослого китайца. Затем товарищ зампредседателя сделал политический ход. Остановился возле бабок, торгующих зеленью.

Долго нюхал укроп, петрушку, выбрал пучок. Спросил цену, приказал подчиненным расплатиться. Бабки в ответ не стеснялись:
– От жмот! Копейки считает. А со своих-то небось три шкуры дерет.

На рынке мы зашли в ангар, где торговали китайскими вещами. Три продавца выросли из-под вешалок – все говорили по-русски. Вчера, когда мы пытались объясниться с ними, они делали вид, что не понимают. На вопросы о жизни в России отвечали оптимистично. Товарищ Сивэнь остался доволен.

Так мы проинспектировали три рынка. Официоз завершился групповой фотографией на память. Все улыбались. Товарищ Чжань обнял меня за плечо и пригласил в Китай. Как только его белый джип скрылся из виду, продавцов поразила амнезия: их словарный запас сократился до четырех русских слов. Мы напрашивались в гости. Они улыбались, не говорили ни да, ни нет.

Вечером мы прождали их два битых часа у дверей китайского общежития. Они так и не пришли. Забыли дорогу? Убежали в тайгу?

Саша и Анжела

Повезло нам позже, в Магдагачах. Здесь живут китаец Саша и его жена Анжела с волшебными карими глазами. Саша, в прежней жизни Цинь Цуань Чжао, в родном Дацине разносил газеты. В 18 лет поехал в Россию на заработки. Через десять лет весь китайский бизнес в Магдагачах принадлежал ему. История, в общем, заурядная, если бы не Анжела. Она наполовину черкешенка. Двадцать два года назад ее отца сняли с поезда "Москва – Владивосток". Видимо, буянил в дороге. Вечером он пришел на танцплощадку и первой понравившейся девушке сообщил, что женится на ней. Так он стал сибиряком.

Отец и познакомил Анжелу с Сашей. Прошло шесть лет, прежде чем кавказская сибирячка поняла, что лучше Цинь Цуаня ей никого не встретить. А китаец все это время терпеливо ждал.

Теперь это самая необычная семья в районе. И самая успешная в бизнесе. У них несколько рынков и магазинов. На краю Шимановска строится ресторан (на месте недавно сгоревшего) и гостиница. У дочки в свидетельстве о рождении записано: Лия Циньцуаньовна Чжао.

Встреча с Анжелой изменила Сашу. Он – совсем другой китаец. В меру открытый и ясный. Рассуждает свободно, не осторожничает, не юлит. А целеустремленности ему и прежде было не занимать. Саша пригласил нас на ужин – в рыночный павильон, от пола до потолка забитый разноцветными китайскими товарами. Там я и увидел Анжелу. Она сидела на корточках и застегивала ребенку куртку. Таких глаз – что у мамы, что у дочки – не встретишь во всем Приамурье. Мама – Шемаханская царица из сказки Пушкина. Дочка – княжна из царства, которого на карте пока еще нет. Как нет пока и такого народа – черкесы, украинцы, русские и китайцы – все уместились в глазах девочки.

Глядя на эту пару, Сашу и Анжелу, я впервые почувствовал, что внутреннее глухое раздражение на китайцев (или безотчетный страх перед ними) уходит.

Мы сидели вдесятером за столом. Ели рис, рыбу, тушеный папоротник и курицу. Запивали самогоном из фарфоровых пиал. Затем китайцы разошлись. Анжела осталась.

Она рассказала, что жить с китайцами не трудно. Они очень держатся друг друга, всегда – семьей, невзгоды и радости делятся на всех. Говорила, что родители Саши приняли ее спокойно. И что в семейных спорах уступать приходится ей.

Анжеле Китай – в отличие от большинства из нас – не страшен, потому что весь целиком умещается в ее муже. А его она знает изнутри. Ее знание бесценно. Дороже любых разведданных.

– Останетесь в Магдагачах?
– Нет, – сказала Анжела. – Хотелось бы в Петербург. А еще больше – в Китай, в Далянь, на Желтое море. Я там была один раз, теперь забыть не могу. Все кажется, что там и есть мой дом.

Где мой дом?.. Главный вопрос. Не решив его, человек живет как парализованный. Дух его неподвижен, и все вокруг страшно. Таких уверенных и ясных, как Анжела Чжао, в Приамурье единицы. Жаль, что ее дом по другую сторону реки.

В сгоревшем ресторане погиб друг Саши – шеф-повар. Он выносил баллоны с газом из пылавшего здания. Рисковал ради людей, живших вокруг рынка. Они каждый день приходили сюда за тряпками и игрушками для детей. Наверное, тоже говорили, что китайцы захватчики и жизни от них нет...

Совхоз

Дед напротив – сухонький, маленький. Волосы, седые с рыжецой, голову чуть прикрывают. Глаза умные, цепкие. Трезвый, ясный дед, на полководца Суворова похож. Иван Матвеевич Долгерев знаменит на весь Амур. Рассказывает:
– ...Упала лесина – и охнуть не успел! Вроде, дым повалил. Померещилось только: откуда дыму взяться зимой, в лесу?.. Очнулся на двенадцатый день. Смотрю: руки-ноги лежат, где им положено, а я не чувствую. Парализовало. Тракторист меня спас. Вытащил из-под веток, на сани усадил, шею с головой шарфом туго связал, чтобы держалась, а то падала, как у куклы тряпичной. Отвезли меня в Благовещенск. Там очнулся и решил: не Островский я. Одной головой жить не смогу. Отказался от еды, собрался умирать...

Кто бы говорил. Ивану Матвеевичу сейчас за семьдесят, а тогда было 38. Он родился на бывшем ГУЛАГовском лесопункте Соколовский. Учился в техникуме. Трижды сбегал из колхоза. Шутка ли – 1960-й год на дворе, страна в космос собиралась, а в "Ленинском пути" ходят в лаптях, вместо одежды – кули из мешковины. И чернила в конторе из брусничного сока.

Три раза его ловили и возвращали. Купили ему дом и тем привязали. Потом дед из механизаторов перешел в агитаторы – поддерживал партийную жизнь на территории совхоза. А территория – две Армении. Чтобы все двенадцать сел обойти, путешествовал месяц. В каждом селе – партсобрание. Слушать приходили все, ведь и радио не было. Он им про международное положение, они ему о себе. Так он научился с людьми разговаривать и слушать...

– Не ел я дней тридцать, что ли, кололи мне витамины, чтобы не умер зря, – продолжает дед. – Уже весил 35 кг. И тут из Ленинграда приехал профессор оперировать машиниста шагающего экскаватора. Осмотрел меня и говорит: "Да у вас, дружок, организм младенца!" Голодом нутро очистилось. Все уколы отменил и сказал: "Заставьте его двигаться". Запаяли меня в гипс с головы до пояса, только рот оставили. Я поверил и решил дальше жить. Кушал по восемь раз в день. Однажды просыпаюсь – большой палец на ноге болит! Через неделю ступню почувствовал. Через месяц – стоял. Хирург медсестрам говорил: "Не жалейте его, стаскивайте с кровати". Там была нянечка-фронтовичка. Как она на меня рявкала: "Ты у меня сейчас по минному полю побежишь, симулянт! А ну, стой без помощи!" Год провалялся, однако встал. Вернулся в село и пошел тракторному делу обучать. Была у меня девчонка, Ольга, красавица, как пахала!.. Летаючи! Конкурсы пахарей областные все за нами оставались. А в 1975-м сделали меня директором совхоза...

Совхоз этот, к слову, относился к 6-й категории – к разряду мертвых. Дохлые телята прямо в коровнике стыли. Дров оставалось на три дня, у бензопил уворовали все цепи. Но дед к тому времени уже умел с людьми общий язык находить. Умел просить, умел слово держать. Нашел скотине концентрат в обмен на лес. В общем, жизнь пошла как в кино: каждый день – подвиг. С одной стороны тупость односельчан и с другой – глупость однопартийцев. Но дед вытащил этот воз. Выпросил 500 голов племенного скота, выписал три бригады армян-строителей под честное слово. И понеслось: новые коровники, свинарники, МТС, детсады, школы, больнички, жилье.

Раньше прочих почувствовал Долгерев, когда запахло жареным. На всю Амурскую область только два директора совхоза вовремя приватизировали свои хозяйства.

– Ходил по селу и умолял: разносите совхоз, забирайте кто что заработал, становитесь хозяевами! – Дед улыбается, как будто анекдот рассказывает. – Ни одна душа не откликнулась! Когда колхозы ставили, сколько крови народной пролили, сколько мук вынесли – и чего добились? Перевелись хозяева. Пришел один Вася Губченко, горький пьяница. Выдали ему под зарплату списанный трактор. А он похмелился и забыл... Но не растерялись мы в эту смуту. Договорились с железной дорогой, у них машинисты в голодные обмороки падали: деньги были, а жрать нечего. Построили молокозавод, отпускали молоко, мясо. Снабжали все больницы, детсады, школы, предприятия. Магазины наши были в Магдагачах, Тыгде и Гонже. В деревне у себя телефонную станцию открыли на 600 номеров. Жили мы, жили! До 1998 года, до самой моей пенсии хлеб, мясо и молоко стоили как при Союзе. А потом я ушел. Пенсия – 660 рублей. Да бог с ними, совхоз умер, вот беда. Два года – и пустое место. Новый хозяин лес погнал за валюту китайцам, а пять тысяч голов скота под нож пустил. Три ночи я не спал, думал умру, уж так жалко было... И получается: хорошей жизни селу досталось десять лет. Много? Мало? Но я одну вещь понял. Пускай столько сил положил, а другой по ветру пустил. А сердце свое гнет – не зря, правда-то моя. Хоть ее в руках подержать нельзя, а отнять никто не может. Поймешь ли?

И дед Долгерев смотрит из-под бровей, улыбаясь хитро. Угощает жареными карасями из Амура. Чая мы выпили три чайника. И ответить мне ему нечего, но отчего-то дурацкая легкость на сердце и совсем не страшно жить. По полю идти куда глаза глядят, луже под ногами радоваться, на Амур с сопки смотреть. И все на этой земле, где одному человеку не постыдно для других работать. Он один столько правды наживет, что ее потом хватает на всех.

Мерзлотка

Город Сковородино и впрямь похож на сковородку. Хотя назван в честь героя Порт-Артура и революционера Афанасия Сковородина.

Сопки в осеннем золоте теснят город со всех сторон. Я стою на пустыре, по-местному "мерзлотке". До войны здесь была станция по изучению вечной мерзлоты. Место похоже на серединку блюдца, куда ставят чашку. Топко: ямы, кочки, болотце в ряске, тропинка наискосок. Под ногами вечная мерзлота, и всегда пахнет зимой, как в Москве на первый снег. От станции остались лишь бетонные сваи – торчат в небо серые культи. Здесь в 1934 году шесть месяцев провел самый известный амурский ссыльный – священник Павел Флоренский. Отсюда его этапировали на Соловки и позже расстреляли. Он успел написать, что полгода в Сковородино – самые радостные в его жизни.

В этом загадка Приамурья. Земля – каторжанская, горемычная. История – путь от одного забвения к другому. А в памяти остается ощущение праздника, пусть и с горьким привкусом.

Первые русские появились в этих местах в 1650 году. В 40 км к югу от нынешнего Сковородино Ерофей Хабаров занял крепость даурского князя Албазы. Еще через 15 лет сюда пришли беглые бунтовщики во главе с Никифором Черниговским. Новые поселенцы Албазинского острога собирали ясак с местных племен и переправляли его в Москву, за что вскоре были прощены и приняты на царскую службу. Из Нерчинского острога беглецы увели с собой иеромонаха Гермогена – тот принес на Амур чудотворную икону Божьей Матери "Слово плоть бысть", впоследствии названную Албазинской. Более трех веков она считается покровительницей края. Так и повелось: Приамурье осваивали арестанты и святые. В 1685–1689 годах маньчжуры дважды осаждали крепость. Русские сожгли острог и ушли с Амура – на полтораста лет.

В 1855 году из Забайкалья на Амур по приказу государя императора начали сплавляться казаки. Для заселения пустых земель, охраны границы и сопровождения грузов с запада в Приморье, Сахалин и Камчатку. Казаки разбирали избы, вязали из бревен плоты, грузили скарб, скотину и плыли по течению. За 12 лет сюда прибыли 60 тысяч человек. Через каждые 30 км на реке ставили станицу, через 15 км – казачий караул.

Следом потянулись из России, Украины и Беларуси крестьяне. Казаков государство поддерживало в первое время, мужики же ехали на свой страх и риск. Высаживались на берег, рыли землянки и бились за выживание. Затем на Амур начали ссылать. Первыми – революционных матросов с крейсера "Очаков". Край осваивался едва ли не последним из российских губерний, позже, чем Приморье, хотя Благовещенск и старше Владивостока на четыре года. Транссиб закончили строить в 1915 году под Архарой. Федеральная автодорога до сих пор "потемкинская" именно в Амурском крае. Коллективизация и голод в Поволжье 1932–1933 годов пригнали четвертую волну миграции. После войны новые переселенцы укрупняли колхозы. Ну и последнее движение с запада на восток – строительство БАМа.

Естественная, а чаще неестественная убыль населения здесь всегда была огромна. Деревни смывало паводками, казаков изводили под корень, ссыльные мерли, строители БАМа с началом очередного "смутного времени" разъезжались при первой возможности. Сегодня в трех западных районах Приамурья, от Благовещенска до Сковородино, на 1000 км вдоль реки осталось не более 10–12 живых сел.

За сто пятьдесят лет мы не смогли здесь укорениться настолько, чтобы не сомневаться – это земля наша, как наша – кровь в жилах. Амур сегодня ничей. Мы уходим, китайцы осторожно перешагивают реку. Остались внешние признаки: улицы, дома, огороды, поезда, машины, люди и язык. Но быстро понимаешь: это иллюзия, сон на исходе ночи. У всякой земли есть дух и память. Люди оставляют следы – мысли, намерения, поступки, ошибки, предчувствия, надежды, любовь, предательства, страхи и мужество. Вся история человека пишется, чтобы сохранить и приумножить дух места, где он живет. Иногда выходит, что память стирается, дух исчезает. Так с Приамурьем. Здесь нет глубокой памяти. Удивительно скудное количество людей и событий, достойных того, чтобы ими гордиться. Памятники в городах на одно лицо – героям гражданской войны 1917–1922 годов. Но у гражданских войн нет героев – междоусобица всегда позор. От того и кажется, что воздух Приамурья разрежен и пуст.

Родина

На Волге и Урале, в Пскове и Смоленске живется тоже трудно, но там нет ощущения оставленности. А на Амуре нас будто никогда и не было. Кажется: ты первый, кто сошел на этот берег.

Зачем ты здесь? На сопки в золоте поглазеть? Пельменей с печенкой поесть? Лично тебе нужна эта земля? Осилишь ты ее или уйдешь вместе со всеми, как албазинские казаки 320 лет назад?

Родину любить нелегко. Но от Бреста до Читы ее присутствие остро чувствуется. Куда ни глянь – красота, грязь, святость, смерть и победа. На Амуре Родиной как будто и не пахнет. Про Амур никто не поет песен, не слагает стихов, не пишет книг. Кажется, и трава в тайге молчит. Когда исчезает дух, появляются пустые БАМовские заводы, вымершие деревни, вырубленная тайга, закрытые, как улитки, люди. И особая тишина.

Я стою в Сковородино, на "мерзлотке". Не ссыльный, не переселенец, не строитель БАМа. Мне важно понять, что такое Родина. За что отец Павел Флоренский благословлял это убогое и жалкое место?

Мимо по тропинке идут женщина и девочка. Женщина тащит сумки, у нее больные отекшие ноги. Девочка плетется сзади, мурлычет под нос, раскрытой ладошкой теребит высокую сухую траву. В этот момент я понимаю, что Родина это не гром с неба, не оркестр золотых труб, не БАМ, не революция, не победное "ура" и не атомный ледокол "Сибирь". Это что-то очень маленькое, трепетное. Она рождается и умирает с каждым нашим вздохом. Ничего не просит, не ждет. Это мгновение, когда рука опускается к траве, и та шелестит о ладонь.

В один из дней я видел радугу над Амуром, над селом Черняево. Радуга была двойная – два края в Китае, два у нас. Четырнадцать цветных мостов один над другим. Что-то там, на небе происходило, что-то важное задумывалось. И всякий страх, и печаль вдруг исчезли. Не может ведь быть, чтобы столько света и силы, чтобы перемахнуть небо – и все зря. Не может быть...