Театр на фоне маковых полей

Я была в Турции четырежды. После первой поездки поняла, что обязательно вернусь – и, может быть, не один раз. Что-то было в тех краях, что по возвращении домой не уходило, а поселялось в душе, побуждая улыбаться себе и окружающим.

Античных театров на побережье бывших Ликии и Памфилии множество. Благородный их облик, неспешный ритм амфитеатра в сочетании с неизбежными утратами на пути сквозь время делает их похожими на брошенные без присмотра древние фолианты.

Самый маленький театрик прячется за крепостными стенами на острове Кекова. Увидеть его можно только из крепости-короны, венчающей верхушку острова. Самый космичный лежит на высоте более 1000 метров у горы Гюллюк – в древнем городе Термессосе, замыкающем собой долину. Стена горного театра обрывается в ущелье, а ряды для зрителей оборачиваются ступенями, ведущими к Богу. Сохранившийся лучше других величественный театр античного Аспендоса напоминает гигантский корабль, заплывший из глубин времени во всеядный век туризма и поставленный на якорь. Служители драют палубы, смахивают пыль с плюша и продают входные билетики. Говорят, иногда корабль оживает. Вот если бы...

Здесь сбывается все, чего очень хочешь, пусть и не сразу. В конце сентября в Аспендосе играли "Травиату". Влившись в людское море, ручейками затекающее в необъятное чрево театра, мы дали потоку внести себя внутрь и в поисках места поднялись на верхнюю палубу. С ее высоты выстроенный на арене подиум казался игрушечным.

Над кратером театра неслись вытянутые растрепанные облака средиземноморской осени; лунный свет, усиленный в прогалинах, навязывал их бегу стремительный синкопический ритм... Закапал редкий дождик, амфитеатр заволновался, натягивая капюшоны; окончив фразу, дирижер остановил оркестр на точке с запятой; музыканты, опасаясь за дорогие инструменты, потянулись за кулисы.

Минут через десять действие возобновилось. Виолетта вновь взобралась на ложе, чтобы понарошку умереть, но взаправдашний дождик опять удержал ее в настоящей жизни. Наконец оркестр вступил, чтобы на сей раз без перерывов звучать до финала, но тут на каменном заднике за крошечным белым квадратиком сцены зашагали рожденные мощными прожекторами великанские тени нетерпеливцев с античной галерки, решивших, что незапланированный антракт завершил представление. В ритме звучащей музыки над каменными кулисами возникла парасцена, на которой разворачивалось параллельное действие – сошествие гигантов. Виолетта умерла и вышла на поклон. Гиганты, опустившись вниз, сделались невидимками в многотысячной толпе. Под парашютом ночи театр-корабль спускался к месту стоянки...

Серебряная лавка

Что-то отличало этот магазинчик от остальных, торгующих серебром. Наверное, больше, чем в других лавочках, было в его витрине неновых вещей – неповторяющихся, мерцающих неярким светом ушедшего времени. Из темноватого помещения, в глубине которого лицом ко входу работал мастер, доносилась серебряная музыка Вивальди. "Вы не могли бы починить мне замочек?" – я показала ему жемчужный браслет. "Разумеется, мадам", – как весь торговый Кемер, мастер говорил на корректном и чистом немецком.

Он работал, а я осматривалась, радуясь гармонии звуков и бликующих граней маленьких вещиц, развешанных по стенам и рассыпанных в столиках-витринах. Радость смешивалась со смутным ожиданием чего-то, что вот-вот должно произойти, – как в добром сне, в котором золотой ключик обязательно откроет волшебную дверь. "И еще я хочу вот это", – сказала я неожиданно для себя, протягивая руку еще не зная к чему. Маленький предмет переместился из витринки ко мне на ладонь. "Что это?" "Это коробочка для пилюль, – мастер подошел ближе. – И вы покупаете это не для себя". Я нисколько не удивилась его догадке. Все было так и не так. Подарок и в самом деле предполагался – идеалисту и жесткому прагматику в одном лице, который, войдя в круг моей жизни, спровоцировал перемены, смысл которых тогда еще не вполне мне открылся. Но о серебряной коробочке для пилюль я, право же, не думала… "Я видел – вы услышали ее, – продолжал мастер. – Она созвучна вам, и, расставшись с ней, вы подарите кому-то нечто большее, чем простую серебряную вещицу...".

Я посмотрела на ладонь, с удовольствием ощущая весомость плоского миниатюрного сундучка. Самым удивительным в нем была напаянная на крышке пластинка, трогательный и нежный горельеф: сидящая вполоборота обнаженная девочка. Неведомый ювелир заключил ее в серебро в то мгновенье, когда, держа в левой руке зеркальце, она смотрелась в него, слегка запрокинув голову и отведя назад согнутую в локте правую руку с гребнем… Я огляделась еще раз – и выбрала подарок для себя: маленькую скульптурку работы серебряных дел мастера Еркана – повзрослевших Кая и Герду, целующихся под андерсеновским фонарем.

За те две недели, что мы пробыли близ Кемера, я несколько раз потом наведывалась к Еркану, 30-летнему философу от серебра. К нему можно было забежать вечером – гостя всегда приглашали на бокал вина. Запотевший бокал, пристроенный на краешке его рабочего стола, и лунное свечение серебра под музыку Вивальди – одно из самых емких впечатлений от пребывания в великом постантичном пространстве. Оказавшись в Кемере спустя полгода, я заглянула в серебряную лавку. Еркан там больше не работал. Музыка, кажется, звучала, но ощущение чуда улетучилось. Новый продавец не мог сказать, где мастер теперь, – кажется, где-то в Анталии. "Он слишком много разговаривал, а тут торговать надо", – бросил он мне, поворачиваясь к очередному покупателю, входившему в магазин.

Маковое поле

Памучак на берегу Эгейского моря – не город и не деревня, а так – точка на карте, песчаный пляж. Между крепенькими пышными пальмами и эвкалиптовой рощей прячутся приземистые бунгало, соединенные общей верандой. Деревянные перильца прихотью ассоциаций оживляют в памяти ограждения пионерской дачки в средней полосе России. Давние образы школьных каникул наполняются цветом и обретают плоть, озвученные группкой немецких тинейджеров, которые то уезжают, то возвращаются на маленьком автобусе, гомонят на своей веранде под аккомпанемент магнитофонного "техно" и на удивление чинно принимают солнечные ванны.

К исходу дня бунгало сдвигаются к границе видимого пространства. Свет в зрительном зале мотеля притушен, зато ярко освещена сцена – низенький павильон ресторана, простого и уютного, как опрятный провинциальный вокзал. На ледяной крошке блестят боками разнокалиберные рыбины и креветки; под полусферами апельсиновой кожуры колеблются огоньки свечек на столиках террасы; из шелестящих за перилами камышей таращатся взъерошенные кошки, норовящие стащить с тарелок остатки рыбных пиршеств. Ресторанный зал под крышей волнами выплескивает на террасу восторг заполонивших его болельщиков со всей округи, прилипших к телевизору, где идет футбольный матч Стамбул – Трабзон. В трех километрах отсюда лежит античный Эфес – обширный город, опоясывающий покойный зеленый холм. Мы ехали туда, как на деревенскую свадьбу – на украшенных цветами и ленточками радиофицированных дрожках, влекомых послушной лошадкой. Погонял ее колоритный Садулла – небольшой подвижный человечек с веселыми глазами на морщинистом лице, с лихим седым усом и головой, повязанной ярко-желтым платком. Время от времени он натягивал вожжи и один из мужчин спрыгивал на землю, ловя мою соломенную шляпку, унесенную воздушной волной от пронесшегося мимо автомобиля. Но тут мы выбрались из дрожек вчетвером – чтобы, как в теплую воду, вбежать в зелено-желто-пурпурное маковое поле, где Садулла, ловко справившись с моей камерой, остановил чудное мгновенье...

Этот снимок всегда со мной. Он вобрал в себя все – нежную переменчивую пастель памучакского пляжа, возню дурашливых тинейджеров, болтовню с обитателями соседних бунгало; в нем Эфес прежний, где проповедовал апостол Павел и похоронена Дева Мария, и нынешний – Эфес-памятник, густо заселенный туристским людом.

Дома

Когда я вернулась из второй, кажется, поездки, 98-летняя моя бабушка, воспитанница Петербургского института благородных девиц и драматическая актриса, сохранившая хорошо поставленный голос, игриво сказала: "Ишь, зачастила в Турцию! Между прочим, у нас в семье говорили, будто моя бабка была турчанкой. Муж ее якобы оттуда вывез в русско-турецкую кампанию".

Между прочим... Отец мой был смугл, с жесткой густой черной шевелюрой и ярко-голубыми глазами. Позднее мне в руки попал потрепанный альбомчик со старыми черно-белыми снимками. С одного из них хитро улыбался горбоносый турецкий мальчишка – как оказалось, папа в 13 лет...