Профессор

"Помимо годового содержания $28.000 университет обеспечит Вас квартирой, арендованным автомобилем со страховкой, но без бензина и обслуживания, и оплатит круговой перелет из Москвы в Индианаполис для вас, жены и ребенка. Если Вы согласны на вышеперечисленные условия, пожалуйста, подпишите этот факс и вышлите его обратно, оставив у себя копию.

Искренне, Ричард Тоттемс, Президент университета".

Вот так, оказывается, и выглядит контракт. Я беру фломастер пожирнее, чтобы было лучше видно, прибавляю два дня с сегодняшнего числа, чтобы не думали, что я так сразу и согласился, и ставлю на факсе свою подпись.

Вы спросите: как эти сволочи попадают в Америку? Отвечу: главное, обладать меновым товаром, быть общительным и иметь элемент везения.

Все началось в кабинете моего научного руководителя в одном гуманитарном академическом институте.

- Алексей, тут два американца прилетают на десять дней. В Ташкент надо их свозить, может еще куда, подумаем... Один из них - мой старый приятель, очень важное лицо, Байерс, бывший посол...

Ехать мне не хотелось, но я поехал. Байерс оказался ценителем виски "Шивас Регал", которое сам и привез, но по его исчерпании не отказывался и от теплой ташкентской водки.

А спустя полтора года, когда я перестал быть ученым, а стал помощником известного народного депутата, от Байерса неожиданно пришло известие, что он по случаю порекомендовал меня президенту одного университета в США. Вся Америка охала тогда при очередном выпаде Руцкого против Ельцина. А чего стоил августовский путч! Ценились очевидцы, живые свидетели истории. Это и было моим меновым товаром. Сейчас спрос на российских политологов упал почти до нуля. Спокойная Россия американцев не интересует. Что, в общем-то, нормально. Я успел, как говорят американцы, вскочить в тамбур последнего вагона и целый год в качестве гостевого профессора рассказывал американским парням и девушкам о России и ее политической истории.

Вот так спиртное, пролитое на подходящий грунт, дало неожиданные всходы.

В университете у нас все были такие. Тут окружающая среда - как в Москве лимитчики. Этот - из Ирана, приехал учиться и остался. Вот уж 20 лет здесь, а сохранил восточную обходительность и мягкость. Этот - из Индии, так и остался желтеньким, есть профессора из Мексики, из Аргентины, из Сирии - устроились уже, дома купили. И выговор разный. И это в глубинке, я уж не говорю про Нью-Йорк. От этого ощущение свежести, незастойности. Разве что дальние городки застаиваются, там уж люди насквозь американизируются, в трех поколениях, до нутра.

Первая неделя. "Ой, ты выглядишь как настоящий американец!" - хвалят меня. Я в шортах песочного цвета, в белых носочках и белых тапочках, оттеняющих загар ног, голубой рубашке-размахайке, с пластмассовым стаканчиком в одной руке и картофельным чипсом с салсой в другой. Еле-еле отвык от тренировочных штанов. Преобразился. Даже стал стараться пошире улыбаться, а зубы почистил содой, чтоб были побелее. Мы стоим на лужайке, человек сорок профессоров, и переговариваемся ни о чем. Вице-президент университета дает прием по случаю начала занятий.

How are you doing? - Как у вас дела?

Oh, thank you, IХm fine! - О, спасибо, прекрасно!

And how are you? - А как вы?

Oh, thank you, IХm just fine! - О, спасибо, просто прекрасно.

Good! - Вот и хорошо, что все хорошо.

Такая перепевка повторяется каждый раз при встрече, и сократить ее нельзя.

У нас если кто, отвечая на вопрос "Как дела?", говорит "Прекрасно!", это означает, что он живет нечестным трудом или вовсе не работает. А если "Да ничего, потихоньку" - значит, работяга. А для них "потихоньку" (little by little) означает, что ты задумал что-то нехорошее, скрываешь, что у тебя на уме, под других роешь. А если "Fine!" - значит, на других не глядишь, своим доволен.

У меня в кабинете солнечный закуток, там я и сижу, никому не виден. Тетка-уборщица работала в соседнем зальчике. Потом, наверное, услышала какое-то шуршание, осторожно пришла смотреть. Заглянула, увидела меня, откинулась: "I am sorry!" - "Извините!". На ходу выдумала: "Можно воспользоваться телефоном?"

Правило такое у профессоров неписаное: если ты в кабинете, но занят, приоткрой дверь только слегка. Если не прочь поговорить, открой шире. Ушел, но вернешься - открой настежь. Но не закрывай, если ты внутри. А я, пока не объяснили, закрывал. Просто никого видеть не хотелось. Я не люблю сидеть как в аквариуме. Но пришлось.

Россия: закон торможения бумажки. США: закон ускорения бумажки. Как круги по воде, стоит заикнуться - спешат исполнить. (Проверил на нашей университетской администрации - заказал компьютер с русским шрифтом.)

Некоторые правила насчет одежды незыблемы. В спортзале обязательны кроссовки, ничего другого. Кроссовки желательны побольше, с бортиком. Носить их надо нараспашку, незашнурованными - нога внутри так и пылает.

По курортному городку Санта-Моника в Калифорнии прошелся босиком, пляж в двухстах метрах - и то смотрят удивленно: отклонение.

Целомудренные. Плавал в бассейне в обычных шерстяных узких плавках, которые у меня пятнадцать лет. Пригляделся - уяснил, что так просто неприлично, вызывающе. Должны быть спортивные трусы до колен. В них многие и в сауне сидят, стесняются, под душем только оттопырят.

В Майами ехал в машине в этих плавках, жара тридцать градусов. Вылез в супермаркете купить вишен. Так на меня так уставились, я уж поскорей ретировался.

Но очень любят экипировку, чтобы она точно соответствовала проводимому занятию. Доехать на велосипеде километр по пустой улочке - наденут шлем, защитные очки, повышающие скорость рейтузы.

Важнейшее правило американского общения - "be articulate!" - "будь выраженным!"

Это значит, попав в общество, не куксись, не отсиживайся в углу, не изображай из себя умника. Если нечего сказать - все равно говори. Если кажется, что тут не с кем говорить - подходи к кому-нибудь и говори! Исходящие от тебя звуки должны быть громкими, отчетливыми, желательно, чтобы их вообще было побольше. Нельзя хихикать и испускать всепонимающие тонкие полуулыбки. Надо смеяться громко и отчетливо: "Га-га-га!" Мямленью места нет.

У нас работает один профессор, у него отрезало обе ноги выше колена. Преподает, пожизненное место у него никто не отнимал. Ездит в коляске, со всеми приветлив. Ноги ему отрезало поездом в Швейцарии. В университетской газете он написал статью о своем несчастном случае: речь только о том, как выгодно оказалось быть членом какого-то межуниверситетского страхового общества, как быстро и почти бесплатно его доставили домой (он был с женой). Ни слова о том, что было больно, ни слова о своих переживаниях. Улыбайся!

Как звуковой диапазон голоса: у американца - го-го-го, у нас - ля-ля-ля - так и диапазон души разный у русского и американца.

Студенты у меня - как раздутые, быстро и нестесненно взращенные тепличные огурцы. Безвкусные и маловитаминные, хотя и обтянутые в целлофан к продаже.

Что раздражает в них? Зацикленность, стадно-повторяемость - но с уверенностью, что так и должно быть и что это их личный выбор. Моя студентка Триши: все американцы кажутся ей интересными, яркими, свободными. Это иностранцы, наоборот, - тусклые и зацикленные.

Общественный ужин в университете. Двести человек, весь профессорский состав. Накрытые столы. Прохаживаются в ожидании парами и тройками. Вдруг, как по общей команде, перегруппировываются в кружки у своих столов. Стоя в кружке, надо сложить руки ниже живота, склонить голову, прикрыть глаза, постоять так полминуты - помолиться, и потом только сесть.

Я в кружок встаю, но руки не складываю и голову не склоняю. Поэтому вижу, что голову не склоняет еще Джоан, профессор славянских языков. Наоборот, она задирает глаза вверх, поджимает губы и слегка подтоптывает ногой, как делают, когда приходится пережидать какую-нибудь привычную глупость другого. Мы с Джоан понимающе переглядываемся. Молодец Джоан. Но что бы я сам стал делать, если бы надо было бороться за tenure - постоянное место, за то, чтобы оставили?

Перед Рождеством меня пригласил к себе домой Джим, заместитель декана по учебной части. Собрались человек пятнадцать. Видимо, те, кто ему близок по личной или служебной линии - его секретарша с мужем, например. Выпили чуть-чуть сухого, поужинали, заходя на кухню и прихватывая кто что хочет.

Затем началось главное. Гости расселись по софам в гостиной. Джим сел за рояль, водрузив перед собой толстую книгу рождественских хоралов. Стали петь. Да так хорошо, слаженно, в слова даже не заглядывая. Видимо, уже не первый год так развлекаются.

Допоют один, решают, какой следующий.

- Давай двадцать пятый!

- Ой, нет, не потянем, у нас мужских голосов мало. Лучше тридцать первый, а потом пятидесятый, там где "Господь сошел с Сиона..."

Часа два пели без перерыва. Я пораскрывал губы на одном хорале только - где надо петь единственное слово "Аллилуйя!", но во все возрастающей тональности.

Наши бы в подобном случае пели "Ой, мороз, мороз!"

У нас "Бог" произносится горячечно, мордой вниз. У них God - как индюки самодовольные задирают зобы вверх. Протяжно, с оттяжкой: "Га-а-ад!"

У профессуры здесь такой обычай - во время заседания кафедры одновременно есть свой обед. Я понимаю, здесь что-то от цехового братства, совместных трапез первых колонистов, но...

Двадцать человек садятся за большой дубовый стол. Объявляется повестка дня. Разворачиваются домашние заготовки: пакетики, посудинки. У соседа даже специальный зеленый мини-чемоданчик с внутренними отделениями, ручкой для переноски и надписью Lunch bag. Как будто трудно запомнить, что в чемоданчике именно ланч.

Брызжут очищаемые апельсины, булькает пепси, крошки смахиваются на штаны и пол. С едой во рту обсуждаются пункты повестки дня. Ну, обговори ты все дела за сорок минут, потом за двадцать минут пожри! Так нет же. Сосед слева предлагает мне яблочко, сосед справа - одну из своих двух баночек йогурта. Им вроде за меня как-то неудобно - мол, чего он так сидит - пусть причастится.

Нужно мне его замусоленное яблочко! Вот буду через двадцать минут дома, там и поем горячей пиццы и всего остального.

Непрерывность их чувства истории. Берешь в библиотеке том. Книга издана в 1920: "Большевизм: международная опасность". Сзади отметки о выдаче: 1939, 1958, 1963, 1964, 1971, 1976, 1976, 1979, 1993. Что означает каждая из этих цифр для русского? А на листке они идут одна за другой, и никакого спецхрана, перерыва 1917 - 91. Мы умираем и возрождаемся, а они все это время живут как организм, без перерыва живут.

Хорошо, когда в доме два этажа. Я никогда так не жил. Возникает дополнительное чувство защищенности. Как в башне замка. Стоит внизу незнакомец, а ты его незаметно наблюдаешь сверху, можешь, например, облить кипятком или варом. Но здесь появляется и некоторая таинственность. Идешь в темноте наверх по лестнице и пока не доберешься до выключателя, немножко страшновато. На этом у американцев построены многие фильмы ужасов. Что-то страшное ожидает наверху за дверью.

Рукомойники у них дурацкие. Носики у кранов толстенькие и очень короткие, как грибы-боровики. Когда руки моешь, приходится все время тыкаться изнутри в раковину. Особенно противно в общественных туалетах. То ли дело наш добрый сосок - из него и попьешь, под ним и холку смочишь. Еще унитазы. У нас отход плюхается на керамику, откуда смывается водой. Ну, в крайнем случае, подтолкнешь щеточкой. У них иначе. Вода постоянно заполняет раковину. При спуске она водоворотом уходит вниз, а новая сразу натекает сверху. Вроде бы чистоплотнее. Но попробуйте-ка бросить в воду что-нибудь тяжелое. Будет всплеск. Он-то каждый раз бьет в вас снизу. Некоторые привстают, другие уж не знаю как, всю жизнь мучаются.

Дверь в туалете мы закрываем после пользования, чтобы запах не распространялся. А они, наоборот, открывают для проветривания. Вот вам разные национальные характеры. Правда, у них кондиционеры тут же вытягивают.

В городке, где я жил, нет голубей, они не клюют мусор и хлеб - им никто ничего не бросает. Не бегают просто так собаки и кошки. От этого впечатление какой-то мертвенности на улицах.

Под стоком раковины на кухне у меня - рубильник для мусора. Бросаешь туда всякую дрянь, объедки, даже кости - измельчает и уносит с водой. Поэтому почти ничего тухнуть не остается. Раз в неделю, по средам, вынесешь утром мусор в пакете - в основном картонки и бутылки.

Recycle! Recycle! Recycle! - Перерабатывай отходы! На бутылках, жестянках, коробках: "recyclable" - поддается переработке. В выходных данных книги издатель с гордостью пишет: "Бумага, на которой отпечатана эта книга, поддается переработке". А на хрена было тогда печатать такую книгу?

Приехал в университетскую прачечную сдать белье и решил дополнительно попросить пододеяльников. Их в прежнем комплекте почему-то не оказалось. Самого главного слова - "пододеяльник" - я не знал, поэтому стал объясняться жестами.

- Как бы две простыни, а между ними одеяло и с одной стороны вырез, чтобы одеяло туда вкладывать! - я нарисовал руками большой вырез-ромб и произвел движение вкладывания.

Теперь сотрудница, кажется, поняла, что имеется в виду.

- А! Нет-нет, у нас в Америке такого нет.

Вот как - Америка не знает пододеяльников! Маленькое этнографическое открытие. А действительно, в их системе они и ни к чему. У них сначала кладется одна простыня, на нее вторая вместе с одеялом. Края зажимаются по периметру между матрацем и остовом кровати. Получается как бы кокон - одеяло не сползет, в бок не надует, простыня не сморщится.

Ящики, где продаются газеты. Бросаешь 75 центов или сколько надо, дверца со стеклом, под которым видно название газеты, открывается, берешь газету из стопки. У нас бы давно сообразили, что газету можно взять не одну, а несколько.

В Америке без банковского счета - никак. Выбрал "Первый Гражданский банк". Привлекло слово "Первый". Потом только уяснил, что "Первыми" называет себя треть американских провинциальных банков. Потому что другие две трети уже успели захватить названия "Национальный" или "Федеральный". У некоторых и вовсе чудные названия. "Первый Второй банк Луисвилля".

Взяв в продуктовом магазине что-нибудь к обеду, доставал новенькую чековую книжку, вписывал: "Уплатить по предъявлении магазину "Марш" $4,56 - четыре доллара пятьдесят шесть центов", ставил подпись, вырывал листок из книжки и протягивал кассирше. Причем в кармане у меня было достаточно наличных. В кино насмотрелся, что ли? Там все американцы выписывают друг другу чеки, попыхивая сигарой.

В сущности же мои действия выглядели смешно и даже подозрительно. Выписка чека на четыре с половиной доллара означает, что человек сидит на бобах, дожидается получки и рассчитывает на то, что пока чек дойдет до банка, деньги как раз и придут. А может, и того хуже - что чековая книжка осталась, а счет уже закрыт.

Потом перешел на кредитную карточку. Выбрал VISA, самую универсальную. Потолок кредита мне определили в две тысячи долларов - как раз месячная зарплата. Вообще-то кредитная карточка тоже не нужна. Только затягивает в покупки. Я собственно кредитом так ни разу и не пользовался. Но просто платить удобно: сунул кассирше, она там возится, а ты стоишь посвистываешь.

Без номера социального обеспечения в банке счет не откроют. Все хвалят, что в Америке нет ни внутренних паспортов, ни прописки. Но есть этот номер, а он заменяет все. В сущности, он давно перерос свое прямое назначение и превратился в единую систему нумерации всех жителей.

Лишь иногда с экрана TV или из газеты завопит какой-нибудь левый интеллектуал:

- Где наша частная жизнь?! Мы все на электронном крючке!

Но люди уже давно смирились с ситуацией. Набрав номер любой конторы, любого сомнительного рекламного бюро, можно услышать:

- Your name and social security number, please!

Механически, вместе с именем, я привык отвечать:

- Three zero four thirteen three one four zero.

Впервые попался полицейскому. Превысил скорость. Этого момента я ждал. Хотел проверить свои водительские права. В России, я знал, они не действовали. Книжицу с юношеской физиономией пятнадцатилетней давности и единственными латинскими буквами SU среди корявых русских надписей от руки - давно следовало сменить на новые права.

А в Америке они, оказалось, годятся! Полицейский посмотрел и вернул, штраф взял, как положено. Их полицмены тоже толстые. Но у них животы как-то вверх, а у наших как-то вниз.

Мигалки у нас - красно-синие у правительства и местных властей, а у милиции и "скорой" - обычно просто синие. У них - наоборот. Уважение к полиции и "скорой".

Собрался в первый дальний выезд, на два дня. Продумал мелочи. Вот где, например, на хайвэях справлять малую нужду? Там остановка запрещена. А вот баночку пустую и возьмем!

Первый опыт проделал через полчаса езды по Interstate 70. С трудом координировал движения обеих рук. Одной приходилось держать руль, а другой баночку. Несколько пообмочился. А через пять минут взору предстал великолепный придорожный комплекс со всеми удобствами. С чистым бесплатным туалетом, магазинчиком, телефоном, настенными картами местности, уличными столиками для еды. Такие, оказывается, наставлены через каждые пятьдесят миль уж точно.

Негры для Америки - травма непреходящая. Американцам даже хуже, чем нам. Память о крепостных стерлась у нас, скоро и о коммунизме сотрется, а у них негры - всегда, здесь. Это не только тяжелая память, но тяжелый элемент настоящего.

Лет тридцать назад пафос либералов в борьбе за права негров был пылким, естественным, шел от сердца. Но сейчас превратился во что-то натужное, закостенелое. Однако игра продолжается.

Джесси Джексон, черный, звезда движения за права негров. С выступлением в нашем университете. Шуму, переполоху! Месяц готовились. Наверняка заплатили немало. Когда была Маргарет Тэтчер, ей заплатили 60 тысяч.

Глаза навыкате, речь искусственно взвинченная, с завываниями, как будто прямо сейчас на баррикады. Таких я называю закостенелыми. Когда-то он сделал что-то, может, действительно был смелым, но времена изменились, а он так вошел в роль, что выйти уже не может, без нее он никто.

Я не расист, я за негров, они мне симпатичнее белых. Но со стороны-то хорошо видно.

Под конец студенты встали - 90 процентов вставших белые - и устроили Джексону овацию. Все-таки знаменитость повидали. Я остался сидеть на зрительской скамейке, заслоненный чьими-то спинами.

На стоянке у магазина, где машины останавливаются нос к носу, а выезжают задом, зимой образуется снежный валик выше бампера. Я как-то решил его перескочить, понадеявшись на передний привод. Один дядька издалека заметил, что я завяз, и тут же поспешил на помощь - стал толкать машину сзади. В итоге я остался сухой и невредимый, поскольку просидел в кабине, газуя, а он весь извозюкался в слякоти и промочил кроссовки. Простились мы с улыбками и рукопожатием.

Вот кто его просил мне помогать?

Один из курсов у меня назывался "Проблемы морали в русской литературе". Разбирали Достоевского, Толстого и Солженицына. По первым двум писателям был промежуточный экзамен. А к конечному экзамену, 17 мая, я придумал следующий вопрос: "В "Раковом корпусе" Солженицын описывает людей, стоящих перед лицом смертельной болезни. Каковы различия в их отношении к болезни и лечению; какие моральные сдвиги и изменения во взглядах на жизнь они испытывают? Какому герою вы лично симпатизируете?"

Молли Тизман на трех страницах прилежно разобрала персонажей, а под конец вдруг пишет: "У меня у самой смертельная болезнь. Но хотя я и страдаю, я нахожусь в привычной обстановке, с друзьями и людьми, которых люблю. Я не оторвана от них. Я по-прежнему продвигаюсь к чему-то в жизни. Я получаю хорошее образование и в целом счастлива".

Тихая такая девочка, симпатичная, испанского какого-то происхождения. И чему я ее мог научить?

Считается, что американские студенты очень развязны, с профессорами запанибрата. Я бы не сказал. Ноги на парты при мне никто не задирал, по спине меня никто не хлопал. Нормальные, обыкновенные ребята. Тянут руку, не шумят. Банку "кока-колы" или минералки только поставят перед собой, сидят потягивают, как скворушки, весь урок.

У них и с половой жизнью, мне кажется, не очень. Какие-то все бесполые на вид. Пар, чтобы присели на скамеечке, поцеловались, я не видел просто ни одной. Все куда-то идут по лужайкам сами по себе, как муравьи. Кроссовки, шорты, майка, бейсбольная кепка - униформа. В баскетбол попрыгали, тренажеры потягали, в душе омылись и по своим девчоночьим и мальчишечьим общежитиям. Ребята зимой спят все в одном зале (как-то я был в гостях), человек по тридцать, на трехъярусных полатях, в спальных мешках, с распахнутым окном. Полезно, конечно.

- Какой у вас хороший пиджачок, - замечает Сара и слегка меня касается. Действительно, хороший пиджачок. Темно-синий, твидовый. Обычно хожу на уроки в чем попало, почти как дома, на машине-то ехать одну минуту, а тут принарядился.

Сама Сара любит сидеть на уроках в дутой пуховой осенней куртке, накинув ее на плечи. Выступает бойко. Как-то сравнила национальный вопрос в России с поползшей петлей в свитере. Молодец, смыслит. Но с понтом: свитер... Известно, что бабы больше всего страшатся поползшего чулка.

Личико у Сары милое и не соответствует ее имени. Под курткой скрывается неплохая фигурка в джинсах. После урока она неторопливо уходит одна, без приятеля или подружки.

Я чувствую, Сара не прочь. Может, ей интересно с русским профессором, может, привлекают старшие, может, просто нужен кто-то. Да и мне нравится Сара. Пусть есть девушки еще лучше, но они ходят где-то, а эта - вот, сидит за партой и смотрит на тебя.

Есть только два основания уволить до пенсии профессора с постоянным местом, объяснял мне коллега Ричард. Взятки и романы со студентками. Даже добровольные - по их студенческой инициативе. Взятки вряд ли кто берет, и так зарплата большая, а вот по второму пункту за профессурой ведется охота. Сейчас у них общенародная кампания против sexual harassment на учебе и работе. Не так взглянул, отпустил словцо - все, половое домогательство. Университетский суд чести, и ты кончен.

У нас это называлось "аморалкой", а здесь называется нарушением integrity - целостности. Хорошее, более точное слово. Ведь никто не говорит, что близость со студенткой нарушает какой-то категорический императив. Просто ты вынужден скрывать, что у тебя была близость. Значит, ты расколот на две части: открытую для всех и скрывающую. Значит, в тебе потеряна целостность.

Так что нет, Сара. Ничего у нас не получится, Сара. Так и будем ходить, друг на друга поглядывать. Я до приезда жены, ты до зимних каникул. Это же деревня. "Позовите, пожалуйста, Сару" - буду звонить в общежитие. Подружки побегут наверх: "Там какой-то мужской голос с акцентом..." Нам даже ландшафт мешает. Плоские стриженые лужайки с толстенными, но ничего не скрывающими деревьями - за двести метров видно, кто с кем идет. Оголенные пуританские дома без садов и заборов.

Правда, будь тут мой прежний коллега и приятель Анискин Олег Андреич, он бы сдружился с тобой прямо в классной комнате. Ну, вот пусть приезжает и попробует.

Развлечение вечером у наших студентов в общежитиях - биллиард, пиво.

Из университетской газеты: "В общенациональном масштабе в среднем 24,5% всех студентов пьют по крайней мере раз в неделю. В нашем университете эта цифра составляет 85%. Маленький университет, неширокий круг общения. Что студенты предпочитают пить: 71% - пиво, 28% - коктейли, 12% - крепкие спиртные напитки, 14% - вино".

В конце курса устроил своим студентам вечеринку c водкой. Объявил как практическое занятие по знакомству с русскими обычаями. Собрал с желающих по пять долларов и пригласил к себе домой.

На собранные деньги, добавив свои, купил снеди, изображающей русскую закуску. Шматок сала, польские соленые огурцы, польскую же колбасу, норвежскую копченую селедку, самый черный хлеб из всех американских белых. И, понятно, водку. Экспортную "Столичную". Дорогая, по девять долларов, зато настоящая.

Сделал как бы вводную лекцию минут на семь - все-таки учебные часы. Что есть русское застолье, почему любят пить на кухне, как чокаться, пить залпом, крякать и закусывать, почему именно водку, почему "пей до дна". Еще долго объяснял русскую пословицу: "На халявку и уксус сладкий". Слушали стоя и молча, окружив журнальный столик с угощением и поглядывая то на водку, то на меня. В какой-то момент я педагогическим чутьем понял: пора - и хлопнул в ладоши. Завертелось.

Чего я не ожидал, это что они так быстро выпьют всю водку. Взял вроде с запасом - три больших бутылки на двенадцать человек. Считается, мало пьют. Съели сразу и огурцы с селедкой. Только к салу не притронулись. Решили посылать гонца. Оказалось, что и слово-то "гонец" у них есть. Я о них хуже думал.

Потом еще в бар отправились вместе продолжать. Пустили только тех, кому больше 21 года. Кто младше, не попали, удостоверение на входе строго проверяли.

Пятьсот человек меня слушает. Пригласили прочитать лекцию в Торонто. Ежегодную, по какой-то почетной линии. Афиши. Потому и гонорар невиданный. Торжественно обставили: сиденья по трем сторонам вдоль стен, колонны, как на выпускном балу, для меня стойка дирижерская. Микрофон не в руки дали, а маленький на грудь прицепили, чтоб свободней себя чувствовал, руками мог махать.

Я вдохновлен, зажигательно трактую русские проблемы. Но немного стеснюсь за наряд. Сверху все как полагается - красивый пиджак на трех пуговицах, галстук. Неудобно было бы уж ради такого дела без пиджака. Его я вчера прямо здесь, в Канаде, купил, в магазине подержанной одежды. У них такое поветрие среди модной молодежи - покупать одежду ретро не новую, а именно слегка подержанную. Рубашка белоснежная, впервые надеванная, как у школьника-выпускника, которому мама купила. Из Москвы в пакетике ради такого случая вез.

Это сверху. А вот под дирижерской стойкой не совсем порядок. Джинсы и здоровые синие кроссовки на меху с загнутыми вверх, как у Хоттабыча, толстыми белыми носами. Носы из-под стойки смотрят прямо на аудиторию. Даже перехватил чей-то слегка недоуменный взгляд на них. Туфли вот не удосужился купить, для комплекта. Решил до рождественской распродажи подождать. Поэтому не могу избавиться от чувства, что я какой-то прохиндей и вылез перед аудиторией не по праву.

Я у нас никогда не видел в продаже половых тряпок. Они у всех как-то сами собой берутся. А тут - есть, разные, на выбор, подороже, подешевле.

Камины топят дровами. А дрова покупают упакованными в целлофан, в универмаге. Там же, где телевизор и проигрыватель, с которыми у камина отдыхают. И камины не простые - все закрываются герметичной огнеупорной прозрачной дверцей, для лучшего сгорания. И дымок-то не понюхаешь.

Русские за границей могут вести себя как иностранцы, но если встретят своего, обнаружат своего во встречном - голос из гортанного делается мягким, бубнящим, и улыбка из кукольно-зубастой - другой. Заговорщицки переговариваются одновременно и с недоверием, и с заинтересованностью - узнать у другого что-то практически полезное.

Русские неулыбчивы, как индейцы. Но только индейцы сдержанны всегда, а русские - расцветают под настроение. И если улыбаются, то - чему-то своему. У нас гуртовое, общинное чувство - все свои. А эти живут каждый сам за себя - потому и улыбаются друг другу.

Год прошел. Завтра мы уезжаем насовсем. Последний поход в банк, закрыть счет. Женщина за стойкой смотрит на нас испуганно. Двадцать тысяч долларов наличными! Она уходит куда-то - наверное, к большому сейфу. Выносит, пересчитывает у нас на глазах, вкладывает в три синеньких конвертика с клеющимися полосками, просит расписаться.

- Как же вы их повезете?

Эх, милая, знала бы ты еще, куда нам их везти!

Напоследок покупаю в ярком киоске газету "Уолл стрит джорнэл". Мне нравится сидеть с ней закинув нога на ногу, разбираться по старой памяти в таблицах акций и на самом деле что-то понимать. Непривычно, что вокруг, в зале ожидания, скопливается уже так много русских.

Почему-то русское написание слова "Нью-Йорк" очень напоминает его силуэт. "Н" и "Й" - небоскребы, но "Й" повыше, за счет башенки на крыше. Полоска - это мосты над проливами. В английском ведь слове New York нет полоски. И у него вместо башенки какая-то рюмка. То же самое со словом "Москва". Прямо видишь кремлевскую стену и бублики. Но это, конечно, простое совпадение.